крестьяне с загорелыми, обветренными лицами фронтовиков.
— Тсс, слушай, — шепнул Арнольд, насторожившись.
— …Попробовать можно, да как бы хуже не было.
— …Вот и я говорю. Тут один унтер знает словацкую бабу из полевой прачечной; говорит, от нее сразу заболеть можно. Да что толку? Заберут тебя в Лайбах, поспринцуют месяц-полтора и прямым маршем обратно сюда же. А болезнь уж известно какая, от нее ввек не отделаешься, — остаток домой привезешь. То-то жене радость!
Разговаривающие громко рассмеялись.
— …Да-а-а… Если бы знать, что, пока тебя спринцуют, кончится эта проклятая война, я бы рискнул.
— …Да, жди, когда святой Петр затрубит в трубу мира.
— …Верно.
Молчание, вздох. Один из собеседников катает ногой камень.
— …Что ж делать?
— …Хоть бы на другой фронт послали. На русском фронте все же не так, нет этой проклятой жары и теснота не такая. А тут до итальянских окопов доплюнуть можно…
Солдат витиевато выругался.
— …тому, кто эту чертову войну выдумал! Вогнал бы ему штык в брюхо. И господу богу заодно.
— …Больно горяч, приятель. Бог? Бог с ним. Знаем мы, кто хозяин! Бог далеко, а люди тут, под руками.
— …Значит, дальше Лайбаха не отправляют?
— …Отправляют, если без рук и без ног начисто. Слепых тоже, если глаза вытекут до дна, ну и раненных в живот, — тех увозят в Инсбрук, а то и в самую Вену. А если в грудь, в руку или ногу — дальше Лайбаха не уедешь. А из Лайбаха одна дорога: сюда. Даже сумасшедших и то в Лайбахе держат, проверяют, не притворяются ли. А потом обратно. Возни тут с ними не оберешься. На днях один выскочил прямо на проволоку. А говорили — симулянт.
— …Да, брат, нет спасения. Одна у нас жизнь и одна смерть; жизнь проклятая, а смерть верная, только не знаешь, за что.
Арнольд выразительно посмотрел на меня.
— …За господ, — произнес голос солдата, молчавшего до сих нор.
Арнольд вздрогнул и заметно побледнел.
— Оставайся здесь, пока я тебя не позову, — шепнул он.
Прежде чем я успел что-нибудь предпринять, он стремительно выскочил из-за камня.
— Что тут за разговоры? — послышался его грозный оклик. — Как стоишь? Смирно! Так тебе словачка понадобилась? А присягу забыл? «В огонь, в воду, на смерть пойду за верховного командующего, короля и императора Франца-Иосифа!» А ты что говоришь? За господ? За каких господ? Кто это сказал? Ну?
Тишина. Из своего убежища я вижу только спины трех рослых солдат. Один из них — унтер-офицер, это он сказал про господ. Солдаты стоят испуганные, оторопевшие, а перед ними, лицом ко мне, в бешеном исступлении обер-лейтенант, на его поясе открытая кобура двенадцатизарядного штеера. На поясах солдат короткие штыки.
— Разрешите доложить, господин обер-лейтенант, — заговорил унтер-офицер, — мы тут… по своей надобности… на прогулке… между собой разговаривали.
— Между собой, на прогулке? О чем разговаривали?
— Про домашних говорили, господин обер-лейтенант, про семью, про страдания… Вот тут землячок повстречался, только прибыл с маршевым батальоном, неопытный в здешних делах, так мы ему объясняли, какой это проклятый фронт Добердо.
— Проклятый фронт?
— Прошу прощения, господин обер-лейтенант, верно, не из легких. Но ничего не поделаешь, надо терпеть, раз приказ есть.
— Ну, ладно, — сказал Арнольд, вдруг изменив тон, и улыбнулся.
Он достал из верхнего кармана кителя бумажник и вынул из него три банкнота.
— Ну, подойдите поближе. Нате вам, старички фронтовики, отправляйтесь в кантин[6] и выпейте по кружке холодного пива. И не болтать лишнего!
— За здоровье господина обер-лейтенанта, — сказал один из солдат, отдавая честь.
— Покорно благодарим.
— Вы двое идите, а ты, унтер, останься.
Двое солдат стремительно ринулись к спуску. Унтер-офицер стоял неподвижно.
— Из какой роты? — спросил Арнольд.
— Из третьей, господина лейтенанта Дортенберга.
— Фамилия?
— Габор Хусар, капрал.
— Ты меня знаешь?
— Так точно, господин обер-лейтенант.
— Давно на Добердо?
— Четыре месяца, господин обер-лейтенант.
— Значит, в последних двух ишонзовских боях участвовал?
— Так точно, господин обер-лейтенант.
Арнольд погрозил солдату пальцем.
— Я ничего не слышал, я никого не видел, но тебе, унтер-офицеру, должно быть стыдно.
— Господин обер-лейтенант…
— Брось, — махнул рукой Арнольд.
— Служба очень тяжелая, господин обер-лейтенант.
— Так, говоришь, за господ?
— Я разумел господ министров, господин обер-лейтенант.
Арнольд громко рассмеялся.
— Хитрец! Ведь ты не перед полевым судом, чего же изворачиваешься? Ладно, можешь идти.
Унтер помчался, как зверь, выпущенный из клетки, его подкованные бутсы подымали облака мелкой каменной пыли. Арнольд застегнул кобуру и позвал меня.
— Слышал? Вот ответ на вопрос «за что».
В эту секунду снизу до нас донесся веселый призыв трубача и запели сирены. Мы взглянули на шоссе: из-за поворота один за другим выплыли пять автомобилей. Золоченые воротники, высокие штабные фуражки, лампасы, дамы в серых дорожных костюмах с весело развевающимися вуалями.
— Дамы? Здесь?!
— И господа, — сказал Арнольд. — Настоящие господа, штабные, высшее начальство. Да, много есть господ, за которых приходится страдать нашему унтеру. Его королевское высочество, господа генералы… впрочем… не только они, полковники тоже господа, так же как и капитаны. А чем не господа лейтенанты? Все господа, и все одинаковые виновники войны.
— Прости, Арнольд, я отказываюсь отвечать за это дело, я его не вызывал и не хотел, нет, нет, — закричал я взволнованно. — Я не хотел, понимаешь?
Едкий смех Арнольда остановил мое многословие.
— О Тиби, не так-то легко отказаться, как ты думаешь. Никто с твоими декларациями считаться не будет. Это, брат, не пройдет.
— Кто, кто не будет считаться? — спросил я недоуменно.
— Ну, например, этот унтер-офицер и его приятели, они не посчитаются, да, да, будь уверен.
Автомобили давно уже исчезли, и сигнал трубача послышался где-то в стороне лагеря. Сирены хором запели.
Медленно спустившись с кручи, погруженные в свои мысли, возвращались мы в лагерь.
