«Ты уже легла? А который час?»
«Двенадцатый, начало».
«Как темно,— сказал он.— И даже в темноте чувствуется, что тесно».
Костя не понимал, откуда берутся эти слова, но он уже не мог прервать их разговор и продолжал к нему прислушиваться.
«Мне сегодня обещали в военкомате комнату побольше».
«Мне на заводе тоже обещали. Как темно... А я очень ясно представляю твое лицо».
«Ты очень меня любишь?»
«Очень».
«Смешной!— услышал Костя ее чуть хрипловатый голос.—Разве можно любить очень или не очень? Можно просто любить или не любить».
«Ну, я просто люблю тебя».
«И ничего, что...»
Это ее мучило, не могло не мучить, и время от времени она заговаривала с ним — не впрямую, вот так, обрывая фразу на полуслове.
«Я кому сказал, раз и навсегда, чтоб не сметь об этом!—тихо произнес он, но его тон не соответствовал строгим словам.— Разве ты сама не знаешь? Разве ты не успела почувствовать за этот месяц?»
«Успела. Знаю. Но повтори еще раз».
«Я не знаю, что тебе сказать. Ты — моя, и ты — это ты».
«Помнишь, как смешно все у нас получилось?»
А как же это у них получилось?.. Левка Ольшевский однажды, в самом начале восьмого класса, учил кататься на велосипеде Таню Островерхову. Она еще плохо правила и наверняка свернулась бы в кювет, но Левка успел подхватить ее. И вдруг поцеловал. Он тогда был в нее влюблен, из-за нее, собственно, и перевелся в их школу.
«Я-то тебя поцеловал,— сказал с упреком мужчина.— А ты? Ты зачем съездила меня по морде, вырвалась и убежала?»
«Откуда я теперь знаю? Должно быть, застеснялась. Но ведь потом... потом я к тебе первая подошла. Я ведь уже решила ту задачу, а тебе сказала, что она у меня никак не получается... Как давно это было!»
«Знаешь, я все отлично понял. Неужели я был тогда дипломантом, а ты — важной и степенной первокурсницей?»
«Ну, положим, не очень степенной. Кстати, где тот велосипед? Ты писал мне, что взял его с собой, когда завод эвакуировался, и на работу ездишь на велосипеде».
«Я его продал».
Она приподнялась на локте.
«Когда получил письмо из госпиталя, от нашего главврача?»
«Да, тогда».
Она снова опустила голову на подушку. Прерывистым голосом женщина сказала:
«Милый, не было дня там, на фронте, чтобы я не вспоминала тебя, не думала о тебе...»
Он почувствовал на затылке ее горячую ладонь.
...Утро пришло к ним в комнату, и втиснутые в нее предметы встали по своим местам. Самодельный шкаф был распахнут, и вещи на распорках казались безголовыми страшилищами. Они недовольно засуетились, когда мужчина доставал оттуда ватный костюм — телогрейку и брюки.
Женщина проснулась.
«Ты уже уходишь?»
«Собираюсь».
«Я сейчас встану, разогрею тебе завтрак».
«Лежи, я все сделаю».
«Как ты не понимаешь — мне хочется самой разогреть тебе завтрак».
Она одевалась, а он курил и смотрел в окно, как наступает медленный зимний рассвет. Как будто густые чернила в бутылке постепенно разбавляют водой. Окурок он выбросил в форточку. «Ты сегодня поздно?»— спросила она. «Да. Сегодня встреча с военпредом. Показываем ему товар лицом».
«Я буду тебя ждать».
«Лучше не жди, а ложись. Я возьму ключ». «Нет, мне все равно надо заниматься. Я все решительно забыла. А никаких скидок я не хочу. Я там все расшибу, если увижу, что они собираются делать мне какие- нибудь бездарные скидки».
Она была уже в халате и, не опираясь на костыль, а хватаясь за спинку кровати с шишечками, за стол, шагнула к полке с продуктами.
«Ты не забудь, сегодня — в мастерскую,— напомнил он.— Я звонил вчера, сказали, что протез готов к примерке».
А может быть, он избегал этих слов — протез, костыль, палка... Нет, нарочно не избегал, чтобы она привыкла и перестала воспринимать их как нечто непоправимое, трагическое. Ко всему ведь, в конце концов, привыкаешь. Эти слова должны были стать для нее такими же обычными, как табуретка, кровать или стол, шкаф.
Но женщина еще не привыкла.
«Обязательно зайду». Она отвернулась, и губы у нее задрожали.
«Не надо,— сказал он, целуя ее.— Ты всегда думай, что могло быть гораздо хуже, я мог бы потерять тебя, если бы ваш главврач не написал, где ты и почему не хочешь мне писать. И я тогда сразу бросился в Новосибирск, за тобой. И вот мы вместе. И я теперь самый счастливый человек на свете. А ты?» «Я тоже...»
Он объяснял ей так, как будто она сама этого не знала. Он подождал, не захочет ли ока что-нибудь сказать, и Костя тоже подождал. Но женщина молчала. «А ты подумай, как мне приходится,— продолжал мужчина.— Торчать здесь к делать эти бесконечные расчеты, проверять анализы к черт знает что еше! Торчать здесь, где даже нет необходимости в затемнении, а ты — была там...»
«Но ты же не виноват в этом. Ты же не прятался, не устраивал себе броню, как некоторые. Ты делал броню. Я видела ее там... И продолжаешь ее делать».
Нет, нет, остановил сам себя Костя, она как-то иначе сказала. Об этом же, но иначе. А просто:
«Но ты же не прятался»,
«Я понимаю,— ответил он.— Но мне от этого не легче, что я понимаю*.
Ему пора было уже уходить, и он не мог уйти. А когда ушел, женщина видела в окне его мелькнувшие нот. Он скрылся, ко женщина продолжала стоять и представляла, как он переходит через улицу, уставлен- ную c голыми, сонными деревьями, как идет по тротуару и снег скрипит под его валенками, а впереди он видит сизые горы.
Костя из знал, что дальше делать с этой женщиной и как у них все сложится, будут ли они счастливы друг с другом. Это был тот случай, когда ничего нельзя предугадать заранее. А вообще-то — бывают такие, что можно?.. Он все еще не расстался с этими двумя, случайно встреченными у главного почтамта, и ему хотелось, чтобы концовка была счастливой. А ведь — при желании — все это можно было бы вывести по- другому. Что не он, а она, ока тяготится их отношениями. И на почтамт пришла написать человеку, тому старшему лейтенанту, которого близко знала на фронте и с которым у нее куда больше общего, потому что оба видели и пережили что-то такое, о чем и не подозревает тот, кто хоть и делает необходимую для победы работу, но делает ее в глубоком тылу, где даже нет необходимости занавешивать по вечерам окна. Тот, кто не лежал во время вражеского артобстрела, казавшись самому себе непомерно большим, кто не видел ползущий из-за ласа неотвратимый танк,— а все снаряды расстреляны, вое до одного, а новых не подвезли.
Костя уже устал думать об этом, но остановиться не мог и потому был рад, что в коридоре послышался топот ног, раздались голоса ребят. Они ворвались в комнату и наполнили ее шумом и смехом и, как всегда, затеяли свою возню. Костя не принимал в ней участия, только молча отшвыривал подушки, когда они случайно попадали в него. И отшвыривал довольно метко.
