что, кроме Нобеля, никто не умеет завинчивать крышки цинковых гробов.
Я собрала осколки и по одному бросила их через плечо за борт. Не глядя, — не хотела увидеть в волнах то, что видел Нобель.
Ранним утром я стояла рядом с Капитаном на мостике, взяв курс на северо-запад, и пыталась остановить мгновение. Я не сводила глаз с автоматического навигатора, но хоть и крестили меня целых девять недель назад, все-таки не успела поймать мгновение, когда стрелка перепрыгнула через красную линию, разделяющую Северное и Южное полушария.
— Вечно вы опаздываете, — сказал Капитан. Зато Второй помощник воскликнул таким голосом, что для полного триумфа не хватало лишь хлопков шампанского:
— Мы снова в родных водах! Наконец-то!
Меж тем я не увидела ни крыш, ни дымовых труб, ни жен с детками, которые машут ручками. Вокруг ничего, кроме воды. Ах, нет, — я увидела предвкушение радости в глазах Капитана, — еще бы, у него уже была на руках бумага, в которой черным по белому значилось, что приблизительно под сотым градусом восточной долготы он покинет наш корабль и сядет в самолет, а спустя пару часов навсегда обретет твердую почву под ногами, поскольку лоцманское братство торжественно постановило принять его в свои дружные ряды.
Капитан, осознав, что все позади, пребывал в наилучшем расположении духа. Он не ходил, как раньше, по всем палубам, закрепляя то, что плохо держалось. Теперь он каждое утро приглашал меня на мостик и учил читать карты, определять силу волнения, различать все до единого звуки в длинной гамме, которую поет ветер. Рискуя посадить корабль на неизвестные рифы, он отклонился от курса, чтобы показать мне последние острова, где еще правят короли. Он даже приказал подать мне на лоцманский стол офицерский чай, который оказался розовато-красным и чуть теплым. А еще Капитан рассказал про мыс, на котором души умерших возвращаются в море, ибо там, в соленых глубинах, спать им спокойнее, чем на третьей палубе.
Я слушала, от удивления приоткрыв рот, чувствуя себя как последний, самый бестолковый ученик, — к вечеру я забывала то, чему Капитан учил меня утром. Но он был добр и терпелив, каждый раз заново все объяснял, а после урока устраивал мне экзамен, спрашивая о градусах широты и долготы, об узлах, канатах и тросах, о направлении ветра, штиле и переменах погоды, о том, почему корабль все время меняет курс, хотя и плывет вокруг шара. Но когда он спросил, каково расстояние до ближайшего лоцмана, я, прикинув расстояние между нами, ответила:
— Два метра.
Спустя несколько дней Капитан снова стал суровым.
— По правде говоря, здесь опасные места, — сказал он. — Очень оживленные морские пути. Туг водятся заядлые охотники. — И приказал нам вечером хорошенько закрывать двери кают и воздержаться от прогулок по палубам. Капитан прекрасно знал, как я провожу время ночью.
В кают-компании я сразу заметила, что офицеры за соседним столом пригнули головы, обсуждая последние новости — пираты на быстроходных катерах настигают суда со стороны кормы, как правило, ночью, и цепляют за борт бамбуковыми шестами с железными крючьями, забрасывая их точно удочки, а потом быстро-быстро перелезают через бортовое ограждение, — кажется, просто тень мелькнула. К тому же они вовсе не сжимают в зубах ножи, которые при лунном свете могли бы выдать их своим блеском, у пиратов теперь огнестрельное оружие, которое они прячут под картами, лоциями и атласами.
Пираты стреляют офицерам по ногам, берут в заложники вахтенного, вырывают спящих пассажиров из объятий страшных ночных видений, но главное, они отлично знают то, чего до сих пор не знает наш Старший помощник, — какой груз у нас на борту. У них есть все списки и документы, они запросто перебрасывают товары из одного конца света в другой. Им прекрасно знакомы здешние воды, и за считанные ночные часы они успевают загнать корабли в бухты, не обозначенные ни на одной карте, где те и исчезают.
Если пираты настроены миролюбиво, то довольствуются судовой казной, в которой, как правило, полно бумажных денег, — матросы предпочитают звонкую монету. Вахтенный офицер с кляпом во рту положит к их ногам все, чего они пожелают, потом же, набив карманы деньгами и привязав офицера на мостике, они просверлят дырочки в железных стенках контейнеров, и оттуда на палубу брызнет виски и струйки побегут прямо в их разинутые пасти.
Это не шутка и не выдумка, а если кто солжет пиратам, может запросто лишиться языка, потому что нож у кого-нибудь из них тоже есть, карманный нож, но такой д линный, что им запросто можно пригвоздить к мачте двухметрового матроса.
Это кино полюбил Садовод. Полюбил даже больше, чем бридж, и смотрел его сто раз, пока мы плыли по Китайскому морю в сопровождении сотен маленьких рыбачьих лодок, которые ночью сверкали яркими огнями, так что казалось, целый город с огромным населением прибился к нашему кораблю в надежде на хорошую добычу, — рыба в этих водах давным-давно не водится.
Садовод вообразил, что все это организовано нарочно, ради помпы и шика. Что ради него, Садовода, посадили в лодки целые семьи; на самом деле они живут там, в лодках, в городе жить им негде. В свободное от еды время он стоял на палубе, выпятив грудь, словно король, и махал, и кивал, и что-то кричал, как будто на воде перед ним была постелена красная ковровая дорожка, а еще он, хотя никто ни разу не помахал в ответ, бросал в воду монеты или земляные орешки.
С тех пор, как нас покинул Географ, Садовод просто расцвел. Он перестал горбиться, сидя за обеденным столом, и рассказывал Жестянщику про свою жизнь, о том, как прививать деревья, как собирать урожай, и, снова и снова, о настроениях жены и капризах дочерей, еще о том, что в доме только он по- настоящему умеет готовить, почему семейство и отпустило его в путешествие с большой неохотой. Иногда Садовод, заявившись на камбуз, давал советы Коку, опускал палец в соус, командовал, когда перевернуть на сковороде мясо или яичницу. И хлопал Кока по спине, как давнишнего приятеля.
Но Кока теперь ничто на свете не могло вывести из равновесия. Он считал дни до своего возвращения в Гонконг. А оттуда они со Стюардом полетят на самолете домой и останутся на берегу до самого Рождества. Кок зашил бумажные деньги в воротник своей камбузной робы и занимался составлением длинных списков подарков для деток, которым будет показывать фотографии городов, где не бывал, знакомых ему лишь по моим рассказам.
Зато он гораздо лучше, чем я, знал все флаги, потому что под всеми плавал. Кок всегда выигрывал, когда после кофе в кают-компании мы играли в игру, придуманную мной как средство от тоски по родному дому: «Я знаю страну, а ты — ее флаг». Кок прикрывал пальцем или ладонью название страны, и я пыталась его угадать, всякий раз ошибаясь, путая цвета флагов, плутая в дебрях мечей, крестов и полумесяцев.
Из вежливости Кок предложил поиграть наоборот: называл страну, а изображение флага закрывал ладонью, но когда он назвал Гонконг и я описала флаг, который представлял собой четырехконечный красный крест на синем поле, он засмеялся и подвел меня к окну — мимо проплывали корабли, на которых уже был поднят новый флаг, красный, с пятью желтыми звездочками: одной большой и четырьмя маленькими. Кок объявил, что эра колониального владычества Географа в Гонконге миновала.
От беспокойного послеобеденного сна меня разбудил тихий стук в дверь каюты. Они вошли — в прекрасно сшитых костюмах, какие носят служащие Комиссии по борьбе с пиратством, — ведь гораздо элегантнее проворачивать свои дела при свете дня, чем лезть на абордаж ночью, закинув на борт судна бамбуковые удилища с железными крючьями.
Один из них прижал палец к моим губам и, ни слова не говоря, дал знак встать и одеться, другой тем временем шарил в ящиках шкафах перелистывал письма Черчилля, потом взял со стола челюсть тунца, подняв к свету, повертел в руках и, широко размахнувшись, швырнул в море. Вежливо обступив слева и справа, они вывели меня на палубу и препроводили на мостик.
Жестянщика доставили в шортах и сандалиях, под глазом у него был синяк. Садовод не пожелал сообщить, где прячет свой жемчужный запас, и его привязали к лоцманскому столу и заставили пить
