резины с гигантскими плавниками на рукавах и штанинах, чтобы еще издали видно было — с нас нечего взять. Один плавник будет служить нам подстилкой, другой — одеялом, и, застегнув молнию, которая доходит до самого лба, мы будем медленно умирать от удушья, словно неправильно сконструированные рыбы без жабр.
Если Старпом затолкает меня в такой костюм и сбросит за борт, внутрь не просочится ни капли воды. Внутри душно и темно, ни свечи нет, ни Библии, ни окружающего ланд шафта. Буду носиться по волнам, но не как деревянный обломок корабля, а как никчемная резиновая лодка, и ни один ворон никогда на нее не опустится.
Через несколько часов корабль поставили в сухой док. Я сразу узнала погонщиков нашего битюга, этих королей письменных столов, в белых комбинезонах, обеими ногами твердо стоящих на земле, с именем пароходства на устах и в сопровождении дам в легких развевающихся платьях. Дамы брезгливо ковыряли вилкой в кушаньях, которые, специально д ля них доставив из города, носили по сходням в кают-компанию и в холл. Новый Кок был не в меру усердный малый — в разинутые рты рыб насовал разноцветных флажков. Матросы наваливали себе на тарелки целые горы риса, мяса и фруктов, а вот дамы к еде не притронулись. Пренебрегая обедом, они прогуливались по палубе в явном нетерпении — им хотелось поскорей покинуть наш обшарпанный корабль.
Зато господа ели-пили за двоих и произносили речи о красоте кораблей, живописности верфей, трудолюбии рабочих и прекрасно идущих делах. Развеселившись, они хватали за шкирку офицеров, которые сегодня были при галстуках, встряхивали, как мокрых псов, и кричали: «Ну как там наш старый добрый битюг? На совесть ли трудится, да хорошо ли его кормят? Почему во сне он издает такие жуткие стоны?»
Офицеры молчали, опустив глаза. Не видно нигде Капитана… Наверное, в рубке, сортирует всякие списки. В холле, в углу под портретом крестной матери, стоял Старший механик, ел мороженое из вазочки и объяснял одному из погонщиков, что машина ночью иногда дает сбои и что он мечтает о том, как поедет на велосипеде, который является собственностью пароходства, по всем палубам и все по кругу, по кругу, по кругу, и еще объяснял, что железная обшивка расходится, и что на велосипеде невозможно развить и тем более удерживать скорость равную восемнадцати узлам.
Погонщик хлопнул его по плечу и крикнул:
— Это мы еще посмотрим! А что касается велосипедов, мы это дело тоже проверим, не сомневайтесь.
Стармех просиял, несколько раз поклонился и отошел в тот угол, где возле телевизора стоял с горой снеди на тарелке Каносса, желавший остаться наедине со своими мыслями.
— Я замолвил за вас словечко, — объявил Стармех. — Вам разрешат опять пойти в рейс. — Но Каносса даже бровью не повел.
Вид корабля совершено невозможно выносить, равно как и запах лосьонов для бритья в его коридорах. Ступенька за ступенькой я спустилась вниз, до самого киля, который теперь был на суше, и впервые своими глазами увидела то, о чем раньше только догадывалась, — всю красоту моего безымянного корабля, его округлое матово лоснящееся тулово, руль торчком и спящие лопасти, грязь и ржавчину, шелушащуюся краску, — бесконечно усталую двухлетнюю вьючную скотину.
И я вдруг пустилась бегом вокруг него, по кругу длиной триста шестьдесят метров, как цирковая лошадка, и бежала, пока в изнеможении не опустилась на колени рядом с велосипедами портовых рабочих. Подняв голову, я увидела луну. Она повисла над портовыми кранами и была намного красивее, чем луна над пальмами Ботанического сада, где имеются садовники трех категорий: подстригатели газонов, смотрители роста и выводители новых сортов и диковинных растений, которым дают имена в честь жен министров, императоров и актеров, чтобы таким способом упрочить международное сотрудничество и споспешествовать расцвету культуры на всех континентах и во всех частях света.
Лучший посредник в общении людей — цветок орхидеи, а вот подстригатели газонов, зеленых и ровных, как полотенца, нехороши собой — они носят комбинезоны, защитные очки и тюрбаны, в точности как матросы, когда те что-нибудь приваривают на палубе; оно и понятно — в лицо подстригателям летит пыль и срезанная трава. Они и головы не повернут, если появится жена нового министра, пришедшая полюбоваться орхидеями, не говоря уж обо мне. Но по ночам они тайком вырезают свои имена на мясистых листьях огромных кактусов.
Спрятавшись в кустах, я дождалась, пока не ушли сторожа со своими тележками. Потом вытащила перочинный нож и стала искать не исписанный лист. Но когда наконец нашла такой, успела забыть, чье имя хотела увековечить.
На верфь я вернулась поздно ночью. Мне навстречу ехали на велосипедах докеры. Они улыбались, махали руками и делали непонятные знаки. Я им тоже помахала и показала на корабль. Но его там не было! Только глубокий ров, полный грязной воды с объедками кушаний, которые еще недавно несли по сходням в кают-компанию. У меня перехватило дыхание, сердце застучало как бешеное. Петь — какое там! Пить — вот что я сейчас могла бы, да еще раздуваться под ветром, но ветра не было, воздух был густым и плотным, хоть ножом режь. По спине ручьями бежал пот, ноги налились свинцом, мой корабль уплыл, без Капитана и без меня, взяв курс на северо-запад, в Малаккский пролив, исчез со всем, что за прошедшие недели запало мне в душу и наполнило мои сны. Что? Тяжелые, словно свинцовые, башмаки, каска, перчатки, и костюм для выживания, бутылки и рыбки, ловушки для крыс, карты и ракушки, болты и винты — подарки Нобеля. И маска Географа, и все смехотворные потуги людей на земле, на море и в воздухе, сопенье и кряхтенье Садовода, его топот и вздохи, кроссворды Жестянщика, скрежет и стук дверей с плохо пригнанными стопорами.
Я стала шарить в карманах в поисках чего-нибудь съедобного, наткнулась на челюсть тунца, и в том же кармане нашла свернутую в трубочку Инструкцию о мерах по спасению, которую мне дал на дорогу Пигафетта. На суше она мне наверняка не пригодится, но раз уж я лишилась всего, то буду идти вперед, только вперед и ни за что не обернусь назад, потому что корабль, который постоянно меняет курс, не следует вообще никаким курсом. И я зашагала на северо-запад, ни на дюйм не отклоняясь. А чтобы в дороге нам с Пигафеттой не умереть с голоду, я наконец расскажу ему историю о коках на кораблях Магеллана.
Ночь восьмая
Но слушает ли он? Ты меня слушаешь? Хватит ли тут места на двоих?
— Да, я слушаю, внимательно слушаю. В отличие от тебя, я ни на минуту не покидал своего места под стенными часами. Взгляд, только взгляд иногда вводил тебя в заблуждение, потому что направление взгляда менялось, но я даже издалека хорошо слышу каждое слово и все записываю, — каждую букву, и располагаю твои слова в правильном порядке; к несчастью, ты, должно быть, не помнишь, как заставляют замолчать тех, кто лжет на корабле в открытом море. Но никакой лжи нет. Я все придумал честно — пролив, глобус, карликов и красоту нашей сестры, только вот забыл упомянуть, что у нее выпал нижний зуб, а новый не вырос, и поэтому она причмокивает, когда ест. Но и об этом я на самом деле не забыл — просто не рассказал, ведь это малоприятная подробность, но в остальном у сестры все в порядке. Я отлично помню, как мы с ней первый раз пришли в школу, а там, сунув в рот холодную гладкую ложку, нам приподнимали и опускали язык, чтобы научить говорить быстро и четко.
— Брось-ка, мы никогда не ели ложкой, и вообще тут, над бездонной пучиной ни у кого не было благопристойных манер, никто не снимал шляпу, садясь за стол. В тех ящиках не было ни вилок, ни ложек, ни поварежек, коки размешивали варево прямо руками, по локоть запуская их в суп, который был жидким, жиже не бывает, в котлах ничего не плавало, кроме отражения наших голодных, скривившихся от злости физиономий. Да ты слушаешь ли?
— Да, слушаю, но чем ближе мы к нашей родине, тем сильнее я чувствую, как мне надоело наше
