бутылки, ибо то, что губит наши души, должно быть уничтожено.
Прижимистой выпивохой-тенью по пятам за ним следует Жестянщик, потому что Каносса щедро делится всем, что у него есть, и потому что только он на нашем корабле с грехом пополам понимает по — французски, в общем до конца рейса избавиться от Жестянщика Каноссе не удастся. Жестянщик ходит за ним хвостиком, по узким крутым лесенкам спускается в чрево корабля, в машинное отделение, где шум стоит такой, что ни на каком языке не поговоришь.
— Нарекаю тебя Бочкой! — крикнул Нобель и чокнулся с Жестянщиком, который, ни слова не поняв, радостно засмеялся и поднял свою кружку. — Не беспокойтесь, вам тоже имечко придумаем! — крикнул Нобель. — Вот пройдем Панамский канал и сразу начнем готовиться к крещению. Вы все-таки хоть по такому случаю наденьте дамское платье! Мы вам подберем имя, имя, имя… — он начал заикаться и, чтобы перестать, с размаху шлепнул себя по щеке. Потом откупорил очередную бутылку.
Ни Нобель, ни Каносса в город не пошли. Зато теперь, незадолго до отхода корабля, стояли на палубе и любовались картиной: из машины портового агента вылез Садовод, который растерянно озирался, очутившись среди тысяч контейнеров и трех своих громадных чемоданов, и не мог понять, когда же начнется его кругосветное путешествие. Но тут на помощь подоспели Стюард с Коком. Эта троица поднялась по сходням — впереди Кок, за ним, пошатываясь, пассажир с увесистой кинокамерой на животе, в арьергарде Стюард, который не столько нес, сколько волочил один из трех чемоданов и свободной рукой подпирал спину Садовода, норовившего сверзиться в воду. Однако, ступив на главную палубу, новый пассажир отряхнулся, точно мокрый пес, выпятил грудь и Коку со Стюардом не дал ни гроша.
— Сухопутные крысы! — крикнул Нобель. — От них так и несет могилой и тленом! Чего им надо на корабле? Хотите пари? Сегодня вечером этот господин будет брюзжать из-за невкусной еды, завтра с самого утра начнет шастать туда-сюда по трапам и палубам, пока его не хватит удар. Но я, не сомневайтесь, не прикоснусь к трупу даже пальцем, я не положу его в цинковый гроб, и в море тоже не брошу, пусть гниет на припеке. Кроме меня, тут никто не знает, как надо завинчивать винты на крышке цинкового гроба. Ага, трусливые филиппинские душонки боятся покойников больше, чем самого черта. Трусливые филиппинские душонки не притронутся к трупу, зато они готовы задаром таскать его чемоданы.
Нобель собирался еще много чего наговорить — не лез за словом в карман, да на беду слово застряло у него в глотке — он опять начал заикаться. Каносса легонько хлопнул его по плечу и сказал:
— Отчаливаем.
Этой ночью Географ отметил свое семидесятилетие. Покрепче запер дверь каюты и не пожелал поставить всем пива. А ведь матросам отлично было известно все, что написано о каждом в судовой роли и списках пассажиров. Они не пропускали ни одного дня рождения и теперь праздновали за свои денежки, скрывшись за опущенными занавесками в мрачноватом холле на главной палубе, там, в холле, в дальнем его углу, меж календарей с блестящими автомобилями, женщинами и кораблями, на празднество строго взирала из тускло — золотой рамки седая крестная мать корабля. Рядом со включенным телевизором стоял Кок. Он пел.
Не видно нигде Капитана… Я сидела у стойки бара, рядом устроился Второй помощник, он пил маленькими глоточками, рассказывал, что является отцом трех дочерей, и беспокойно поглядывал на часы. В полумраке я разглядела — время они показывали не то же, что мои. Второй помощник засмеялся:
— Надо ведь знать, что там дома происходит, а также, который там у них час. Когда я в полночь заступаю на вахту, дочки мои садятся завтракать.
Мы выпили еще и обсудили проблемы физики, увязав их с судостроением — чем меньше собственный вес судна, тем лучше, — поговорили о том, почему корпус у корабля вытянут в длину, выяснили, что железная обшивка расходится из-за всей этой болтанки, из-за тряски и пляски дверных ручек, раскачивания настенных часов и хлопков откидного сиденья в душе за занавеской. Оно вечно шлепает по кафельной стене, отчего ночью мне иногда снится странный сон: на взятом напрокат велосипеде с громыхающими жестяными щитками я катаюсь по палубам вокруг всего корабля, все по кругу, по кругу, по кругу, и конца этому нет. И если Летучий голландец обречен вечно скитаться по морям без надежды на избавление, то матросы обречены вечно драить палубы, смывать соль, оббивать ржавчину, дабы в первозданной чистоте сохранить дух Пигафетты. Я спросила Второго помощника, любят ли матросы корабль. Он рассмеялся.
— Пока в море не переведется соль, матросу работы хватит. — И, взяв меня за запястье, посмотрел на часы — на них была полночь.
Не в силах и дальше выносить пение матросов и укоризненный взор крестной матери, я сбежала на палубу. В лицо ударила жаркая сырость. У релинга покуривал Нобель, поставив ногу на ящик с пивом, наполовину пустой, с таким видом, словно он уже выиграл пари.
— Выпьем за здоровье Географа! — крикнул он. — Может, завтра я умру, а я никому ничего не хочу оставлять.
Лицо Нобеля и лик луны над морем между Багамами и Кубой вдруг слились. Я сразу узнала сумрачный взгляд и угрюмый оскал белых зубов, бледные щеки, загорелый подбородок и весь этот до отказа раздутый ветром силуэт. Высоко вымахавшая ошибка. Куда плыть, к каким берегам, если окажусь за бортом?!
— Сделайте милость, постойте тут еще немного, а то сейчас собачья вахта начинается. — Нобель решительно швырнул мой стакан в воду, к бутылкам и рыбкам, и тот беззвучно канул в волнах.
Он выиграл пари. Так будем же пить сегодня ночью, ведь все это неповторимо — воздух, луна и там, вдали, полоска берега. Как, вы ничего не видите? Разве вы не знаете старинную игру первооткрывателей, любимую игру Генерал-капитана? «Я вижу то, чего ты не видишь»? А людей? Людей, которые там, на берегу, поднимают флаг, возносят благодарные молитвы и всей душой верят, что прибыли в Индию? А вот и песню затянули. Неужели вы не слышите? Только шум ветра и гул машин? Чего стоит ваше трезвое здравомыслие в ночь великих открытий?
Эдак никогда из вас не получится дельный моряк! Надо же видеть! Вы думаете, хоть один из этих островов носил бы сегодня свое имя, если бы у великих мореплавателей не было воображения? Вон там, это Гуанахани, спросите завтра утром у Географа. Нет, не спрашивайте, он вам скажет английское название — Уэтлинг. Ах, да что такое имя…
Теперь уже я сама бросила свой стакан в морскую пучину, и он, к моему удивлению, с громким звоном разбился.
Ночь третья
Но когда мы прошли половину пути, ко мне прилетел голос матери: «Мальчик мой, почему ты решился нас покинуть, чтобы в поте лица своего грызть сухари, в которых уже завелись черви, и платить золотом твоего отца за крыс и мышей?»
— Я получил образцовое воспитание, — крикнул я в ответ. — Я не буду ругаться, не буду плеваться, а значит, десны у меня не распухнут.
— О, это легко обещать, пока не скрылись из вида наши прекрасные родные края, — крикнула мать, — где только горы и озера, да еще верные писари в конторе твоего отца, который не очень-то беспокоится о том, что с тобой будет.
Это правда. Но почему бы кораблю не поднять меня, легкое перышко, вместе с сухарями, сушеным горохом и головками сыра числом 984 штуки, — их в день моего прибытия коки грузили на корабли и без удержу хохотали, когда упавшая головка катилась прямиком под ноги ненавистным капитанам. «Вы что, хотите нас с ног сбить, свергнуть задумали?» — кричали капитаны, но при том смеялись и забывали, что сами ненавидят и готовы свергнуть Генерал-капитана.
Не брось я за борт папку с рисунками, сгоряча, в ужасном смятении из-за моей любви, сейчас я вытащил бы на свет все до единой картины того времени, когда сестра еще восхищалась Генерал- капитаном: глаза как два бочонка, широко распахнутые ворота бровей, длинный мост — это нос, толстые губы и бородища-речища. Большие уши и одежда для любой непогоды. Потом сестра сама испугалась игры
