интересоваться танцами, однако музыку любил по-прежнему и мечтал осуществить в оперном театре Нового Южного Уэльса постановку «Шоколадного солдатика», оперетты Оскара Штрауса по пьесе Бернарда Шоу.
Дирижировать он намеревался сам — свернутой в трубку грамотой, которая подтверждала, что он прошел все испытания: бегал и летал, кружился волчком, нырял в бочку, претерпел последнее бритье. А вот Пигафетта сказал, что никогда в жизни о крещении не слыхивал.
Хотя мог бы и научиться медленно-медленно заходить в воду, пока сверху не польется из чьих-то сложенных ладоней вода, сперва будет капать, потом потечет по темечку вдоль линии, разделяющей Восточное и Западное полушарие, по незнакомым ландшафтам истомившейся головы, в которой живет единственная вера — в спасение.
Ночь была прекрасной и ясной. Над нашими головами и тентом сверкали звезды. Офицеры были в длинных брюках. На плечах Капитана поблескивали золотые погоны. Не дожидаясь команды, матросы набросились на рыбу и мясо, запустили руки в котлы и, зачерпывая пригоршнями рис, наполняли свои тарелки. Моя осталась пустой.
Нобель быстро и ловко обвязал меня вокруг пояса канатом и под громовой хохот всей команды бросил в воду, к бутылкам и рыбкам. В глазах потемнело, все воспоминания о земных ландшафтах вмиг исчезли. Все силы ушли на то, чтобы хоть как-то управиться с собственными руками и ногами. Что я успела увидеть? Дельфина, птичью лапу и, на дне пучины, — горящую свечу во чреве кита, она стояла на столике под гигантскими сводами китовых ребер, а за столиком сидел беззубый господин Хапполати и читал Библию.
Но на полпути ко мне прилетел голос моей матери: на кого ты нас покидаешь? А вынырнув и снова вдохнув, наполнив воздухом легкие, я смогла ответить и крикнула, что я не бранюсь, не плююсь и, как правило, не болтаю за столом, чего не скажешь о Садоводе, который все еще не перестал рассуждать о строительстве нового Панамского канала. Но сейчас он изо всех сил вцепился в поручни и вопил, что его уже давным-давно крестили и что второй раз смотреть это кино он не желает.
В послед нюю минуту меня вытащили на палубу, Нобель отжал воду из рукавов моей рубашки, обвисших, словно истрепанные крылья. Кок поднес мне солонины с уксусом, потом меня опять бросили в воду.
Открыв глаза после третьего погружения, я узнала под маской Нептуна Географа. Левой рукой он сжимал трезубец, правой — свиток с вопросами. Широта? — Один градус девять с половиной минут южной широты. Долгота? — 103 градуса 37 минут западной долготы. Скорость? — Семнадцать узлов. Расстояние до ближайшего лоцмана? — 2887 морских миль. Время прибытия в ближайший порт? — Июнь. Направление ветра? — Юго-восточное. Сила ветра? — Пять баллов. Высота волн? — Четыре метра.
Географ плашмя хлопнул меня трезубцем по спине, и я облегченно вздохнула: загадки оказались нетрудными, купанье освежающим, компания веселой, а на шершавом от соли листке черным по белому было написано: «Настоящим удостоверяется, что рожденная во прахе Предъявительница сего свидетельства уплатила надлежащую цену за пересечение экватора, каковой и пересекла в направлении из Северного полушария в Южное. В дальнейшем Предъявительнице настоящего свидетельства предоставляется право плавать по морям и океанам в любом направлении с запада на восток и с востока на запад, а равно переходить экватор, двигаясь как с севера на юг, так и с юга на север, в полнейшем почтении к Его Величеству Владыке ветров и морей Нептуну».
Свеча погасла. Команда зааплодировала. Кок щелкнул фотоаппаратом. На снимке отчетливо видны все, кроме моего Пигафетты.
На другое утро ни канатов, ни тента на корме уже не было. Все чисто прибрано, но у меня-то теперь новое имя — неизвестной мне рыбы. Я показала крестильную грамоту Пигафетте, он засмеялся: сколько раз он видел этих рыб! В тихую солнечную погоду они кружили вокруг корабля Генерал-капитана, да что толку — крупные не пригодны в пишу, а о маленьких и говорить нечего, потому что вся эта рыбка представляет собой две крепко сцепленные зубастые челюсти, и плавает она, щелкая своими острыми зубьями, точно ножницами. Я так ни разу и не увидела этих рыбок по причине своего недостаточного проворства, хотя время, заупрямившись, вот уже много дней стояло, не сходя с места. А Капитан, не сходя с места, стоял на мостике и, подняв к глазам громадный бинокль, обшаривал горизонт. Едва лишь на воде что — нибудь показывалось, в моей каюте раздавался телефонный звонок, я вскакивала, мчалась вниз, на главную палубу и вперед, на нос. «Вечно вы опаздываете», — с упреком говорил Капитан, протягивая мне подзорную трубу.
Ничего не увидев в море, я поворачивалась и наводила трубу на вершину мачты. Капитан смеялся, глядя на мои уловки, — он не забыл, как я в мае однажды утром в ветреную погоду попыталась забраться на мачту, но на полпути обернулась, посмотрела вниз и затряслась от страха, осознав, что нет твердой почвы под ногами. Но теперь был полный штиль и мне опять хотелось полезть на мачту, облачившись в красный, как у Капитана, комбинезон с крепко пристеганной нашивкой с названием пароходной компании, надев подходящую обувь и прочные перчатки.
Вскоре меня по приказу Капитана так и нарядили под руководством Старшего помощника. На ногах тяжелые, будто свинцовые башмаки, на руках перчатки, сама в комбинезоне, правда, не красном, а синем и таком широченном, что поместились бы, кроме меня, еще два матроса.
— Погода, конечно, тихая, но, не сомневайтесь, вы не зря надели тяжеленные башмаки. Я покажу вам корабль, весь, сверху донизу, — и прицепив на грудь фонарик, Капитан открыл первый люк.
Не сводя глаз с его красной спины, я поднялась по узким лесенкам на самый верх дымовой трубы и спустилась глубоко в брюхо корабля, где в вечном зное и несмолкающем гуле машин царствовал Старший механик, который во время экскурсии все время становился так, чтобы прикрыть спиной и плечами картинки с женщинами и автомобилями. «Не смотрите сюда, смотрите на что-нибудь другое». Ничего больше я не услышала, потому что, прежде чем отправить нас в глубины, он нацепит мне на голову наушники для защиты от шума.
Чем ниже мы спускались, тем громче становился шум. В железных стенах открывались дверцы, люки, окошечки, из них, когда мы проходили мимо, высовывались головы механиков, смеявшихся и махавших руками. Посреди свистящих котлов стоял Каносса и длинной отверткой показывал нам на Жестянщика, который был тут же, но без наушников, и давал какие-то советы. Я сразу поняла, Каноссе не терпится отделаться от Жестянщика и составить мне компанию, но в ответ только показала на свои наушники и отрицательно помотала головой.
— Подвальные мокрицы, безмозглые и тупые, — прокричал Капитан, — их легко узнать по перчаткам на руках и выражению на лицах. Угодившим сюда никогда не стоять на мостике. Здесь же ни ветра, ни света! — А видела ли я, как Стармех по вечерам, поднявшись на палубу, ходит там туда-сюда, не по кругу, нет, всегда только десять шагов вперед, к лебедкам, и десять — обратно. И так вот уже тридцать лет подряд!
Знал бы он, сколько раз я, глядя из окна своей каюты, рисовала Стармеха на палубе — левая рука на швартовном кнехте, правая прикрывает истерзанное шумом ухо, и еще рисовала смеющееся лицо Стармеха в воскресенье, когда Стюард приносил ему двойную порцию мороженого, и он с блаженной улыбкой погружал ложку в сбитые сливки, добираясь до мороженого, и однажды я не вытерпела и отвернулась, потому что сообразила: Стармех уверен, что никто за ним не подсматривает, когда он наедине со своими мыслями.
Мы довольно скоро достигли грузовых контейнеров, но я, в своем синем комбинезоне, была уже мокрой как мышь. В ушах раздавался грохот, гул и стук, шорох и скрежет, — отчаянный шум, поднятый «зайцами», которые еще в Гавре забрались не в тот контейнер, куда хотели, и, оказавшись запертыми, не сошли на берег в Нью-Йорке, как собирались. Теперь они сидели там, внутри, среди банок краски и бутылок виски, и не знали, что находятся в самом сердце грозно прекрасного Тихого океана, и не видели, как среди бесчисленных затонувших кораблей, точно обозначенных на картах, проплывали острова, на которые им в этом плавании уже не попасть.
Капитану было известно не больше моего о содержимом контейнеров, и Старшему помощнику тоже,
