них не меньше четырех фотографических аппаратов! Сам он, известный на флоте фотограф, воспользовавшись моментом, конечно тоже фотографировал эти красивые, стремительные и мощные корабли. Покинули нас англичане почти у входа в Малаккский пролив уйдя вперед, к Сингапуру. Как сказал наш командир – следили, чтоб мы не прищучили какого-нибудь их купца-контрабандиста, как раньше это уже сделал здесь адмирал Вирениус.
Глядя на британские крейсера мы с А. разговорились. На ум пришло сравнить их с выстроенными на английских верфях 'Ивате' и 'Идзумо'. И сравнение действительно получилось интересным. Имея примерно одинаковые размеры и технологические решения, как разительно отличались друг от друга эти типы боевых судов! С одной стороны 'Бервик' имел возвышенный полубак, что говорило о его лучшей мореходности, скорость больше почти на 4 узла и существенно более высокую дальность плавания. Но на этом преимущества англичанина и заканчивались. Японцы в концевых башнях имели по два мощных восьмидюймовых орудия вместо шестидюймовок на 'Бервике'. Число этих последних, было на крейсерах равно – по 14 штук. Кроме всего прочего японцы были несравненно лучше забронированы. Оценив все это мы сошлись во мнении, что если британский корабль развивает именно тип океанского крейсера, как они их сами называют – 'защитники торговли', то вот японский вариант, это уже корабль линии – более быстроходный чем эскадренный броненосец, и с меньшим главным калибром, что позволило сэкономить вес, и этой скорости достичь. Называть его просто броненосным крейсером – значит очевидно грешить против истины. Вернее было бы использовать термин броненосец 2-го класса, или если крейсер, то уж эскадренный, по анологии с броненосцами. Наверно и в Японии и в Англии это прекрасно понимают. Почему же назвали эти корабли броненосными крейсерами? Может быть чтобы наши стратеги под шпицем, разрабатывая в ответ свою кораблестроительную программу, полагали у будущего противника шесть броненосцев и шесть больших крейсеров, а не двенадцать линейных судов?
Сравнили мы японские броненосные крейсера и с нашим типом – с 'Пересветом'. И опять наши мнения почти полностью совпали. Несмотря на то, что наш корабль был больше на три с лишком тысячи тонн и нес десятидюймовки против японских восмидюймовок, забронирован он был не лучшим образом, и по скорости японцу уступал. Экономичность его механизмов оказалась много хуже расчетных параметров. К тому же все его крейсерские преимущества в бою становились эфемерными. Поэтому шансы этих кораблей при единоборстве можно было оценить как почти равные. А стоил наш броненосец-крейсер существенно больше. Если уж пошли таким путем, то нужно было бы добиваться от 'Пересвета' 20-ти узлов, даже добавив на то еще тысячу с лишком тонн веса. А так за большие деньги получили просто откровенно слабый броненосец…
Войдя в Малакский пролив, мы встретили пароходик под русским консульским флагом, который подошел к борту адмирала, передал какие-то бумаги и одного человека, это и был кавторанг Семенов, о ком я уже писал. Эскадра наша не останавливалась. Консул нам передал, что есть сведения, но правда не проверенные, что японский флот стоит в Лабуане, в Зондском архипелаге, а в Зондском проливе нас ждали миноносцы и подводные лодки.
Сингапур миновали ночью, наблюдая картину освещенного огнями красивого мирного города… Отчего- то на душе сделалось тоскливо, но скоро это чувство отступило. Выходя из пролива, было приказано сигналом приготовить корабли, к бою, а ночью ежедневно ждали минных атак. Почти все верили этому известию, но оказалось оно ложным, и мы без всяких инцидентов дошли до Камрана. На этом переходе командир стал вести себя все хуже и хуже, а когда ждали боя и атаки, он напился почти 'до положения риз', что, по моему мнению, рекомендовало его не совсем лестно для его храбрости… Наконец, даже наш спокойный старший офицер не выдержал и заявил ему, что он немедленно доложит адмиралу о его безобразном поведении и потребует его смены. Командир просил прощения, стих и перестал пить, так что мы вздохнули спокойней. Во всяком случае же, если ночью случилась бы атака и в это время командир был бы не трезв, было решено, что его арестуем и в командование вступит старший офицер.
Конечно, нужно отметить, что жить в тропиках было безумно тяжело. Проявилось это во всей красе уже на подходе к Цейлону. Днем солнце накаливало железные части кают так, что нельзя было тронуть рукой, а ночью борта и железо кораблей отдавали свое тепло, но так как с захода солнца велось приготовление к минным атакам, то иллюминаторы, двери и горловины задраивались наглухо броневыми крышками. Но, слава Богу, и адмиралу, не все. Нашим спасением были специальные раструбы – дефлекторы из папье- маше, которые в больших количествах привезли с собой черноморцы. В соответствии со специально разработанной схемой они вставлялись в иллюминаторы, которые вечером не задраивали. Таких было двадцать на 'Сисое', на 'бородинцах' еще больше. Получался сквозьняк, который несколько охлаждал к ночи наши внутренние помещения.
Но все одно, после заката в палубах было жарко, как на полке в бане – спать, даже голым, было немыслимо, происходила как бы варка в собственном соку; пот лил градом, и в особенности большие страдания испытывали те, кто заболел тропической сыпью, которая от попадавшего пота зудела нестерпимо. Несколько облегчало ситуацию то, что адмирал несколько раз останавливал эскадру для купания команды. Нам с транспортов передали специальные большие сети с грузилами. Будучи спущенными с выстрелов они образовывали как бы закрытый от акул, этого неизменного зла тропического моря, изолированный бассейн. Те, кто не умел плавать, брали с собой свои спасжилеты. После купания все обливались пресной водой, благо уголь имелся в достатке и опреснители работали бесперебойно. Купания и переодевание в чистое помогали леченить эту болячку тем, кто ее подхватил, и сохронять себя в форме здоровым.
Спать ночью наверху тоже было не особенно приятно, – народу размещалось так много, что не было места даже яблоку упасть, – почти вся команда спала наверху. Офицеры спали – часть в верхнем офицерском отделении, где было, благодаря входным с палубы трапам, несколько холоднее, чем в каютах, в шлюпках, на мостиках, на компасных площадках, ибо к утру всех уже донимала угольная пыль. Все это сопровождалось неожиданными сюрпризами вроде дождя. Но несмотря на все, публика крепилась и хоть обливалась потом, но уныния заметно не было.
Во время этого перехода все офицеры как-то ближе сошлись друг с другом, ссор не было. Собирались каждый вечер на юте, где велись мирные дебаты о нашем будущем, делались предположения, высказывались варианты наших планов. На 'Сисое' почти у всех офицеров было убеждение, что во время боя при прорыве в Артур, а публика все больше сходилась во мнении, что Того нас перехватить обязательно постарается, погибнут слабейшие суда. А именно наш 'Сисой' и 'Мономах', а остальные, быть может, и выйдут благополучно из боя. Однако никто не хандрил и не унывал, считая это необходимостью. Часто во время этих вечерних бесед старший доктор Подобедов выносил свою цитру, на которой он чудно играл, и звуки мелодичной музыки родных и известных нам напевов как-то хорошо ложились на сердце среди тишины тропической ночи и заставляли спокойно и с покорностью смотреть на грядущую судьбу, а еще вероятнее на смерть, которая нас ожидала. Среди команды уныния не замечалось также, и как-то странно было, стоя на вахте вечером, слышать ежедневно хоровое пение на баке, видеть танцы под звуки гармоник, и прочее; казалось, что судно идет не на войну, а просто совершает мирное плавание, что все эти поющие и танцующие люди словно забыли, что быть может через несколько дней они найдут могилу и идут на смерть, а не на веселую стоянку в порту.
Все это объяснялось одним словом – полной определенностью: мы идем в бой, в решительный бой, и никто не в состоянии этого предотвратить, кроме судьбы, а значит нечего волноваться и прочее.
Один только командир, вероятно, не имел полного спокойствия или фатализма, а потому ежедневно пил, доходя иногда до полной невменяемости, возбуждая мало-помалу к себе недоверие, и только после случая со старшим офицером, который, как я писал выше, не выдержав, заявил ему, что доложит о нем адмиралу и будет просить о смене командира, случая, после которого командир опомнился и сразу бросил пить, опять доверие офицеров вернулось к нему, доверие в его храбрость, хладнокровие и опытность управления судном.
В Камране отряд стоял несколько дней, и хотя суда вполне подгрузились углем со своих пароходов, но стоянка все время требовала угля, запасы таяли медленно, но верно. Через некоторое время в Камран пришел на 'Гишене' французский адмирал, командующий эскадрой, и передал приказание своего правительства покинуть бухту, так как японцы и англичане заявили протест.
На другой день мы вышли и ушли в другую бухту Ванфонг, где и стали на якорь и принялись догружать уголь. Красоты местной природы завораживали, однако нервное напряжение проявлялось – мы были уже в
