Папа начал пилить. При каждом движении тело его содрогалось, а звон пилы рвал воздух. Лицо его было красным. Доска упала на землю, папа взял следующую.
Держать доски было просто ужасно. Когда зубья пилы застревали, меня подбрасывало вместе с доской. Когда полотно пилы изгибалось, у меня клацали зубы.
Папа начал прибивать отпиленные доски к стене палисадника. Я не поняла, зачем ему это нужно, стена-то перед палисадником уже есть, а на стене — решетка, такие же ограды были во всех соседних домах, но тем не менее я стала подавать ему гвозди. Он прибивал доски по обе стороны решетки и вгонял гвозди так глубоко, что дерево трескалось, так глубоко, что даже шляпки скрывались. Он вбивал гвозди повсюду, под разными углами; один раз попал молотком по пальцу, до крови.
Забив досками решетку, он начал прибивать еще один ряд сверху. Доски были разной длины и толщины. Они начинались и кончались на разных уровнях. Если они были слишком короткими, папа прибивал одну к другой. Если между ними образовывался зазор, он забивал его цементным раствором, камнями, битым кирпичом. Мне казалось, он бы и себя вбил в одну из щелей, если бы мог.
Он не смотрел на меня, не разговаривал со мной. Около десяти часов он начал издавать какие-то звериные звуки. От этих звуков у меня замерло в груди, а руки сделались ватными. Папа сказал:
— Ты на что вытаращилась?
И я отвернулась, чтобы он не видел, как я плачу.
Папа работал все утро, без еды и питья, от его дыхания в воздухе клубился пар. Он то и дело выкрикивал, что ему нужно, и я подавала как можно быстрее. Он сбросил свитер, рубашка была мокрой от пота.
На противоположном тротуаре собралась кучка людей. Там были миссис Эндрюс, и мистер Эванс, и мистер Эндрюс. Наверное, они никогда не видели, чтобы забор строили с такой скоростью. В половине двенадцатого мистер Нисдон вышел из двери соседнего дома и остановился на тротуаре. Он упирался руками в бока и быстро моргал.
Папа то ли не увидел его, то ли сделал вид, что не видит.
— Макферсон! — крикнул мистер Нисдон. — Вы что там такое затеяли?
— Забор! — сказал папа.
Мистер Нисдон сказал:
— А вам не пришло в голову сперва поставить нас в известность?
— Молоток! — крикнул папа; я подала ему молоток.
Мистер Нисдон посмотрел в один конец улицы, потом снова на нас. Потряс головой, посмотрел в другой конец. Взмахнул руками. Потом посмотрел на папу и сказал:
— А он будет высоким?
— Не знаю! — сказал папа. Приколотил еще одну доску. — Гвозди!
Миссис Пью просунула голову через решетку в другой части ограды и сказала:
— Джон, налить вам чашку чая?
— Нет, спасибо, миссис Пью! — сказал папа.
Мистер Нисдон сказал:
— Эй, эй, а ну-ка погодите! Я хочу знать, какой высоты будет этот забор! Он уже отбрасывает тень к нам в палисадник и выглядит совершенно чудовищно! Вы не имеете права его возводить без нашего согласия!
Папа продолжал заколачивать гвозди.
Грудь мистера Нисдона начала подниматься и опускаться.
— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!
Папа крикнул:
— Гвозди!
Снова появилась миссис Пью и сказала:
— А может, травяного настоя?
Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.
Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:
— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!
В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.
Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.
— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.
—
— Мы и так уже улицу не видим.
— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.
Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.
Ужинали мы молча. Держать вилку было больно. Да и вообще мне не хотелось есть. Тут я вдруг сказала:
— Ты забыл благодарственную молитву.
Папа перестал жевать. А потом громко сглотнул и взял чашку с чаем.
— Ну, теперь-то все равно уже поздно, — сказал он.
Я уставилась на него. Он подчистил тарелку, стуча вилкой, отодвинулся от стола и сказал:
— Ты доела?
Я ничего не ответила, но он все равно забрал у меня тарелку и пошел к раковине.
— Что с тобой такое? — спросил он, когда мы мыли посуду.
— Ничего.
— Неправда. Давай выкладывай. — Тут он перестал споласкивать тарелки и спросил резко: — Что там у тебя с рукой?
— Ничего.
Он забрал тарелку, которую я вытирала, и раскрыл мою ладонь. Кожа вокруг занозы покраснела и вспухла. Когда папа до нее дотронулся, я подскочила.
— Чего же ты молчишь? — сказал он совсем другим голосом; я пожала плечами и отвернулась.
Папа включил воду. Велел мне сесть, вышел из комнаты. Потом вернулся с перекисью, ватой, пластырем и иголкой. Подтащил стул, сел напротив, взял мою руку и принялся выковыривать иголкой занозу.
Лицо его было совершенно пустым. Я чувствовала на руке его дыхание. Он делал все очень осторожно, мне не было больно, но глаза все равно наполнились слезами, и я не могла поднять головы.
Папа взял пластырь, отклеил бумажку и приложил его к ранке.
— Вон там, — сказала я, и он прижал крепче. — И там.
Он прижал еще посильнее. В комнате вокруг стало очень, очень тихо.
Папа встал, будто вдруг вспомнил о чем-то, и сказал:
