терять бдительности, ибо она явится как тать в нощи.
Всю эту неделю, если кому-то нужно было поговорить с папой, им приходилось кричать через забор, тогда он становился на канистру из-под молока и смотрел на них сверху вниз. Почтальону пришлось бросать нам почту через забор: папа сказал, что прибить почтовый ящик — значит напрашиваться на неприятности.
Я в тот день сказала папе, что мне нравится наш забор, но когда я возвращалась из школы и кто-то еще шел по улице, я не пользовалась обычным входом, а сворачивала в проулок и входила через заднюю калитку.
В своей комнате я тоже больше не могла сидеть, потому что мне было плохо рядом с Красой Земель. Я все пыталась вспомнить в точности, что там где находится, но так и не сообразила, сдвинулось что- нибудь с места или нет. Перед сном у меня сильно разболелась голова, пришлось попросить у папы парацетамола.
Я легла спать, повернувшись спиной к Красе Земель, но потом мне стало страшно и я опять повернулась к ней лицом. В какой-то момент мне приснилось, что человечки накинули веревки на ножки кровати и лезут по ним, и я проснулась, когда человечек, которого я сделала похожим на Нила Льюиса, стал пришпиливать мои волосы к матрасу зубочистками.
После уроков я долго ходила по палисаднику и смотрела в щели забора. Как будто бы я была невидимкой, только какая уж тут невидимость: если какой дом и был виден издалека и всем, так это наш. Будь наш город Иерихоном, нам не пришлось бы вывешивать в окно красную веревку, Бог и сам бы понял, какой дом сохранить от разрушения.
Я, конечно, соврала папе, что мистеру Нисдону нравится наш забор, но одному человеку он действительно понравился. Во вторник миссис Пью возвращалась из магазина с тележкой и сказала:
— Вот бы и мне что-нибудь в таком роде. На него очень удобно вешать корзинки.
Она попросила узнать у папы, не построит ли он и ей такой забор, но я не стала узнавать. Папа вел себя странно.
Каждый вечер после чтения Библии он сидел в промежуточной комнате и разбирал счета — вернее, он говорил мне, что собирается делать именно это, но когда я заглядывала в замочную скважину, он просто смотрел в пустоту. Когда я однажды забыла погасить свет в прихожей, он рассердился, а еще он рассердился, когда я хотела выбросить хлебную корку, потому что на ней была плесень. Он сказал:
— Это обыкновенный пенициллин, радуйся, что в доме вообще есть еда!
Спать он ложился раньше обычного и спал теперь, как правило, на матрасе на кухонном полу. Перед сном он обходил сад и убеждался, что задняя калитка заперта. Потом заходил в дом, отключал электричество и вешал над задней дверью топор. Я лежала в кровати, смотрела в окно на город и думала про всех этих жителей Иерусалима. И все пыталась понять, кто же на этот раз будет римлянами и если они сюда явятся, сумеем ли мы убежать в горы.
Видение
В пятницу Нил Льюис снова пришел в школу. Я почувствовала, что он входит в класс, еще до того, как увидела, хотя вошел он не так, как обычно. Тихо сел на свое место. А потом сделал странную вещь. Он посмотрел на меня через плечо, будто чтобы убедиться, что я там есть, и в этот момент я все поняла. Я поняла, что это он устроил пожар, вместе с братом и приятелями, и меня замутило. Трудно сказать, почему — от злости или от страха, но я поняла, что не должна больше думать про Нила Льюиса, ни одной секундочки, потому что если подумаю, случится что-нибудь плохое.
В понедельник меня разбудил странный звук: хлопок и рев. Рев раздался через полсекунды после хлопка. Я посмотрела вниз и увидела, что папа стоит на тротуаре. В одной руке у него банка коричневой краски, в другой — кисть. Он окунал кисть в банку и стряхивал ее на забор. Стряхивал и ревел. Лицо у него было перекошено, как будто он плакал.
Я никогда не видела у папы такого лица, от этого мне стало так плохо, как еще никогда не было в жизни. Я минутку посидела на кровати. Потом пошла вниз. Когда я вышла в калитку, папа заорал: «Марш в дом! Одежду испортишь!» Но я успела разглядеть, что там, на заборе, слова, написанные большими круглыми буквами, я успела разобрать каждую букву.
Я поднялась к себе, свернулась клубочком и закрыла глаза. Заткнула пальцами уши, надавила, надавила еще сильнее. Заскрипела зубами. Но я все равно слышала рев и видела папино лицо.
Тут мне пришло в голову, что мне очень хочется сделать Нилу что-нибудь очень плохое.
На первом уроке в голове было жарко и тесно, как в тот день, когда я сотворила первое чудо. В школе мы делали снежинки — складывали бумажные кружки, вырезали в них узор, потом снова разворачивали. Обычно я люблю делать такие вещи, люблю смотреть, как узоры вдруг оживают, когда развернешь снежинку, но тут взгляд мой все время переползал на Нила.
Он сидел с Кевином и Люком, подперев щеку рукой. Вид у него был скучающий, сонный. Солнце било ему в волосы, ресницы казались даже белее обычного. Я подумала: глядя на него, и не догадаешься, какой он на самом деле. И не догадаешься, что он пишет на чужих заборах и что вытворяет в чужих палисадниках. Я стала дальше вырезать снежинку, но в глазах все поплыло и ножницы попадали не туда, куда мне было нужно. Я снова подняла глаза. Нил как раз засовывал большой палец в ноздрю. Он увидел, что я смотрю на него. А увидев, улыбнулся, глаза его превратились в щелочки, а губа выпятилась.
Я опустила глаза и закусила губу, давила зубами, пока не почувствовала железный вкус. Я подумала про папу, про то, что он говорил о прощении. Стала думать про все хорошее, все правильное, все светлое, но ничего не получилось, я продолжала вырезать. Что-то поднималось внутри, миллионы мелких вещей, они бежали врассыпную по рукам к кончикам пальцев, ползали по волосам и позвоночнику.
Перед глазами возникли точки. Раздался рев. В классе стало темнеть.
Не знаю, что заставило меня поднять взгляд, но, подняв, я увидела, что за спиной у Нила Льюиса кто-то стоит. Лица было не видно, оно как бы скрылось в дымке. А кроме этого, в классе было пусто. Этот кто-то взял голову Нила в свои руки, дернул ее назад, потом резко опустил на парту. Я подскочила. Голова упала с глухим стуком, парта закачалась.
Рев делался все громче. Руки снова завели голову Нила назад. Кожа его была натянута, глаза выпучены. Рот округлился в букву «о». Руки опустили голову на парту, Нил закричал. В этот раз, когда он поднял голову, из носа у него текла кровь.
Он попытался встать, но не удержал равновесия. Руки снова опустили его голову на парту. В этот раз он ударился о край, и я услышала звук помягче, будто раскололся капустный кочан.
Я открыла рот, но из него не донеслось ни звука. Меня вдавило в стул. Глаза закрывались, я падала. Руки снова опустили голову на парту. Лицо уже не было похоже на лицо Нила. Руки опустили голову еще раз. Нил перестал кричать. На месте рта у него была дыра, на месте глаз — два комочка мяса, нос распластался по щеке.
И тут раздался голос:
— Джудит! Ты меня слышишь?
Только рев не прекращался, и руки продолжали опускать голову на парту.
— Джудит!
Меня кто-то тряс. Рев прекратился, вернулся свет, в классе опять оказались люди.
На плечах у меня лежали руки миссис Пирс, лицо ее было белым. Анна, Мэтью и Люк таращились на меня. Остальные тоже. Я посмотрела вокруг. И Нил таращился. Он выглядел как обычно. С ним ничего не случилось.
Тело мое было мокрым. Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Миссис Пирс разжала мне пальцы и вынула из них ножницы. Пальцы были в порезах, от снежинки остались одни лохмотья.
