Тогда матросики в недрах этого плавающего флагманского караван-сарая завели подпольную крысоферму: отловили двух производителей, посадили их в клетку — и давай кормить, и развелось у них море крыс, среди которых велась селекционная, племенная результативная работа, в результате которой у молодняка вырастали ужасающие хвосты.
Хвосты доставались Лёхе, и он их самолично топил.
Удивительно радостной и спокойной сделалась жизнь на этой бригаде. Люди трудились с утра до вечера с небывалым энтузиазмом. Люди точно знали, когда они отправятся в отпуск.
И бригада числилась самой крысоловящей. В этом показателе она всех облапошила. К ним по данному факту даже приезжала комиссия, председатель которой говорил Лёхе:
— Не может быть, чтоб у вас столько ловили.
— Ну почему же, может,— говорил Лёха и через рассыльного передавал: — Принесите свеженьких.
И ему немедленно доставляли пучок хвостов. И он вручал его проверяющему. Вы бы видели глаза того проверяющего. То были не глаза Ньютона, которому в голову грянуло яблоко, то были даже не глаза Карла Линнея, увлечённого своей паршивой систематизацией видов,— то были глаза стадного павиана, раньше всех обнаружившего в кустах патефон.
Так и отстали от Лёхи с этими крысами. Ничего не могли с ним поделать.
А тот доктор, что советовал всем беречь свой член, пробыл у нас совсем недолго, потому что спал со всякой блядью, в том числе и с женой такого высокого командира и начальника, что я из почтения даже выговорить его не могу, потому что только намереваюсь это сделать, как во рту сейчас же будто ментол раздавили.
И со всеми своими бабами этот доктор проверял различные положения и позиции, изложенные в русских народных пословицах и поговорках.
Но когда он с той женой начальника проверил положение «солнце за щёку» и «всем вам по лбу», то она него так окрысилась, просто неприлично, я полагаю, себя повела, что пожаловалась мужу, и он его услал куда-то туда, где прививки от дифтерита можно делать только моржам.
«Пидор» — это слово меня всегда взбадривает и возвращает к энергичному повествованию. И никто не говорил мне его, просто вроде бы само прозвучало, оно столько раз прозвучало со стороны, что почему бы ему ещё раз не прозвучать, и я сейчас же вспомнил одно устное исследование, которое я провёл вместе с одной моей знакомой девушкой, когда вовремя заметил в ней проснувшийся интерес к гомосексуализму. Я ей заявил, что на военном корабле нет места гомосексуализму, а потом я вдохновился, зашагал туда-сюда, остановился и изложил ей всё, что я знал по данному вопросу, а также всё, что я вроде бы знал, а также то, что я вовсе не знал, но мог бы знать. А в ней интерес всё распалялся и распалялся, и глаза у неё всё открывались и открывались, что заставило меня ещё неоднократно возвращаться к мужеложству как наисладчайщей теме нашей современности.
Я говорил долго, ярко, красочно, сочно, дополняя руками, манипулируя свободно ими и терминами. Я вдохновился так, что, казалось, не остановлюсь никогда. Я промчался по лесбиянству, геронто-, педо-, зоо– и фитофилии, как по милым тропинкам, исхоженным с детства местам, и остановился, по-моему, только тогда, когда обнаружил, что говорю о задержках менструальности у норок и смене полов у домовых мышей. И остановился я только потому, что обнаружил, как собеседницу хватил кондратий.
А что делать? Нельзя у писателя настойчиво интересоваться, что он думает по тому или иному вопросу: он вам такого наговорит — рады не будете. Ведь он же писатель, он живёт в мире иллюзий и проснувшихся чувств. Ну как же его можно воспринимать всерьёз? И как у него можно спрашивать совета о том о сем?
— Шмара! Профура! Прошмандовка!
Вы не знаете, какое отношение ко мне лично имеют эти выражения? И я не знаю, но командование так часто ими пользовалось, что я уже думал: ну, может, внешне я им что-то напоминаю?
— Подберите свои титьки! — говорили мне на построении на подъёме Военно-морского флага нашей Родины, и я подбирал, поворачивался к своим людям и говорил:
— Слышали, что сказал старший помощник командира? Пятки вместе — носки врозь! Попку сжать и грудь вперёд! Все нам в рот! Смотреть озорней в глаза свирепой флотской действительности!
И люди меня понимали. И смотрели озорней. И правильно! (Клитор коровы вам всем на завтрак!) Во взгляде настоящего флотского офицера должна быть дуринка-смешинка-соринка-чертовинка! (Бигуди на яйцах!) И она там у него потому, что в любой обстановке он сохраняет присутствие духа.
Вот упал с пирса «уазик» комдива с двумя пьяными матросами, и утонули они тут же, и распорядительный дежурный, лейтенант, описывая полукруг, как кот с банкой на хвосте, вбегает к комдиву, сильно картавя:
— Там люди… с пирса… утонули!..
— Лейтенант! — говорит комдив.— Выйдите и зайдите как положено.
Лейтенант вышел, зашёл и говорит отрывисто, потому что губы пляшут:
— Люди! Утонули! Товарищ! Комдив!
— Последний раз говорю: выйдите и зайдите как положено!
Лейтенант вышел и зашёл как положено (стук в дверь: «Разрешите?» — «Да-да»):
— Товарищ адмирал! (Руки по швам. «Разрешите доложить? Распорядительный дежурный такой-то».) С пирса упала ваша машина! Два шофера утонули!
После этого адмирал — будто только этого и ждал — вскочил и заорал:
— Так! Какого ж хуя ты молчишь? (Енот твою мать!)
Вот оно!
Великую оздоровительную силу русского мата нельзя разменивать по мелочам!
— Так, старпом! — говорит командир на совещании.— И последнее. На корабле много мата! Мат прекратить! Развернуть работу!
Старпом, который слушал мат ещё через мамину плаценту, а потому был в этом деле не последний человек, настоящий специалист и ценитель, вначале выглядит смущённым, но потом делает себе озабоченное лицо и говорит:
— И начать, я считаю, нужно с офицеров, товарищ командир!
— И начните! — Поворачивается к замполиту: — И вам, Антон Себастьяныч, тут непаханое поле деятельности. Всех блядей к ногтю! (Увидел замовское удивление.) Кстати, «блядь» — литературное слово. И если я говорю офицеру, что он блядь, значит, так оно и есть. И офицер должен работать, искореняя этот недостаток.
А через пять минут старпом со стапель-палубы уже кричит матросу, полусонному дурню, который наверху шагнул мимо ограждения и покатился-покатился и если не зацепится за что-нибудь сейчас, то ляпнется с высоты семнадцати метров.
— Прособаченый карась! Ты куда, блядь паскудная, пополз?! Когтями! Когтями цепляйся, кака синяя!
И матрос (кака синяя) цепляется за что-то когтями.
А без мата как бы он зацепился? Как бы он собрал свою волю в кулак и почувствовал, что жизнь прекрасна? Как бы он вспомнил о Родине, о долге, о личной ответственности за каждого?
Этот старпом прослужил на корабле двадцать лет, а потом как-то очень быстро собрался в один день и списался с плавсостава с диагнозом — «мгновенная потеря памяти». Правда, врачи ему сначала сказали, что с такими штуками, как «тараканы в голове», «моментальное размягчение ума», «временная глупость», «взрывы в кишечнике» и «что-то гнусное внутри», они не списывают, но он предоставил какие-то послеродовые метрики, где было написано, что ещё при рождении «стрельцом» он вышел у мамы боком.
— А как же вы на флот попали? — спросили его, и он заявил, что проник через форточку и затёр пальцем то место, где было описано его детство.
