прихватила бутылочку бренди.
Кому нужно бренди, когда есть эта штука? — сказала я, показывая инжектор.
Все средства хороши, — ответила она с тревожной улыбкой.
Она предложила поработать моим почтальоном.
Никакой почты, никаких газет, никакой реальности. Я отдыхаю ото всего.
Я видела, как она косится на инжектор в моей руке.
Эта штука действительно помогает забыться? — спросила она.
Еще бы, — ответила я. — Я подумываю о том, чтобы установить ее у себя дома.
Блестящая идея, — сказала она. По ее тону я поняла, что она старается отнестись к моим словам как к шутке. — Ты уверена, что тебе ничего не нужно?
Кое-что нужно.
Скажи.
Полная потеря памяти.
За два дня до выписки медсестра забрала у меня морфийный инжектор.
Эй! Он мне нужен, — возразила я.
Уже нет.
Кто это сказал?
Доктор Болдак.
А как же боль?
Мы дадим вам таблетки…
Таблетки — это не то.
Они снимают боль.
Но не так эффективно, как морфий.
Вам не нужен морфий.
Нет, нужен.
Тогда договаривайтесь с доктором.
Таблетки снимали боль, но были бессильны унести меня в страну-утопию, как это делал морфий. Я не могла уснуть. Ночи напролет я лежала, разглядывая больничный потолок. Ближе к рассвету я начинала понимать, что ненавижу эту жизнь. Она была слишком жестокой и в то же время слишком хрупкой. И приносила мне слишком много боли. Пожалуй, лучше всего было бы распрощаться с ней сейчас. Потому что я знала, что, как только морфий «покинет» мой организм, мне предстоит столкнуться с реальностью, и я не выдержу. Мои запасы силы, стойкости, сопротивления были исчерпаны. Я больше не хотела жить с такой невыносимой душевной болью. И не представляла, как смогу существовать в состоянии постоянной озлобленности. Поэтому альтернатива была очень простой: уйти раз и навсегда.
Медсестра оставляла мне на ночь две болеутоляющие таблетки. Я хотела попросить доктора Боддака выписать меня с запасом этих таблеток. Уже дома я бы открыла бутылку приличного виски. Развела бы таблетки в щедрой порции алкоголя. Потом надела бы на голову пакет, замотав его скотчем, чтобы исключить попадание воздуха. Легла бы в постель. Коктейль из таблеток с виски вырубил бы меня. И я бы тихо умерла во сне.
Я потянулась к таблеткам. Проглотила их. И снова уставилась в потолок. Мне вдруг стало очень легко от сознания того, что жить осталось всего сорок восемь часов. Я начала мысленно составлять список неотложных дел. Необходимо было позаботиться о завещании. Наверняка в городе найдется адвокат, который окажет мне срочную услугу… разумеется, если не будет знать о том, что мое завещание вступит в силу на следующий день после того, как я подпишу его. Потом нужно будет заняться организацией похорон. Никакого отпевания в церкви. Никаких прощаний. Может быть, скромный некролог в «Нью-Йорк таймс», чтобы мои немногочисленные знакомые на Манхэттене узнали о моей кончине. Но разумеется, обойдемся без пышного погребения. Достаточно будет кремации здесь, в Мэне, а уж местные гробовщики пусть сами решают, что делать с моим прахом. А мои деньги? Моя так называемая собственность? Оставить все…
Кому?
Некому. Ни мужа. Ни семьи. Ни ребенка. Ни любимых.
Таблетки сделали свое дело. Я провалилась в глубокий сон. Проснулась я поздним утром. На душе было удивительно спокойно, я как будто освободилась от всего, что меня мучило. Теперь у меня был план, было будущее, было к чему стремиться.
Днем в палату зашел доктор Болдак. Он осмотрел мои боевые раны. И остался доволен тем, как идет процесс заживления. Он спросил про болевые ощущения. Я пожаловалась на постоянную тупую боль.
А как таблетки, помогают?
Я скучаю по морфию.
Еще бы! Вот почему я решительно настоял на том, чтобы его у вас отобрали. Я вовсе не хочу, чтобы вы ушли отсюда, возомнив себя Томасом де Куинси[65].
Мне казалось, что он предпочитал опий.
Послушайте, я ведь врач, а не литературный критик. Но я знаю точно, что морфий вызывает зависимость.
Но вы должны дать мне что-нибудь обезболивающее.
Конечно. Я выдам вам недельную порцию таблеток. Через три-четыре дня боль утихнет, так что я сомневаюсь, что они понадобятся вам в дальнейшем.
Хорошо бы.
А как со всем остальным справляетесь?
На удивление хорошо.
В самом деле?
Сейчас у меня трудный период, но я справлюсь.
Не пугайтесь, если вдруг почувствуете депрессию. Это обычная реакция.
Я буду умницей, — пообещала я.
Потом он сказал, что завтра я могу идти домой. Я позвонила Рут и спросила, сможет ли она забрать меня утром. Она была в госпитале уже в девять. Помогла мне сесть в машину. Отвезла меня домой. Накануне у меня сделали уборку. Постель была застелена свежим бельем. Рут закупила продукты, и холодильник был забит всем необходимым. На кухонном столе лежала маленькая стопка почты. Я решила, что все это можно оставить нераспечатанным.
Рут спросила, что еще нужно сделать.
Вот рецепт от доктора Болдака…
Нет проблем, — сказала она. — Я сейчас же съезжу в аптеку на Мэн-стрит и все привезу. Еще не хватало, чтобы ты страдала от боли.
Пока ее не было, я успела позвонить местному адвокату, выбрав первое попавшееся имя в телефонном справочнике. Его звали Алан Буржуа. Он сам снял трубку. Я объяснила, что у меня уже составлено завещание, которое хранится у адвоката в Нью-Йорке, но по тому завещанию я все оставила своему брату, а он скончался. Могу ли я изменить его? Адвокат сказал, что с радостью составит для меня новое завещание, которое заменит предыдущее. Могу ли я заглянуть к нему завтра? Или же, если я свободна сегодня днем, он мог бы найти для меня время. Сегодня он не загружен.
Мы договорились встретиться в два пополудни. Рут вернулась через час с лекарством:
Аптекарь сказал, что нужно принимать не более двух таблеток каждые три часа. Это тебе на неделю.
Сорок две таблетки. Должно хватить для задуманного.
Даже не знаю, как тебя благодарить, — сказала я. — Ты замечательный друг.
Я заеду завтра, если не возражаешь.
Не нужно. Я справлюсь.
