Когда она окончила с легким поклоном, Зерло громко крикнул «браво». Она выпорхнула в дверь и, смеясь, умчалась прочь. Слышно было, как она поет и стучит каблучками, спускаясь по лестнице.
Зерло ушел в соседнюю комнату, Аврелия же остановилась перед Вильгельмом, желавшим ей покойной ночи, и произнесла:
— До чего же она мне противна! Самому существу моему противна до мельчайших штрихов. Видеть не могу, что правая ресница у нее темная при белокурых волосах, которые так пленяют моего брата, а в шраме на лбу есть что-то для меня мерзкое, низкое, отчего мне всегда хочется отойти от нее на десять шагов. Недавно она как милую шутку рассказала, что в детстве отец швырнул ей в голову тарелку, вот след и остался по сей день; неспроста у нее меченые глаза и лоб, ее нужно остерегаться.
Вильгельм ничего не ответил, а Аврелия продолжала, все распаляясь:
— Я просто не в состоянии сказать ей приветливое, участливое слово, так я ненавижу ее; а вкрадчивости у нее хоть отбавляй. Я мечтаю от нее избавиться. Вы тоже, друг мой, неравнодушны к этой девке, и ваше отношение, ваше внимание, чуть что не уважение к ней глубоко меня огорчает, — ей-богу, она не заслуживает его!
— Какова бы она ни была, я обязан ей благодарностью, — возразил Вильгельм. — Ее манеры достойны порицания, но свойствам ее души надо отдать должное.
— Души! — вскричала Аврелия. — Да разве у такой твари есть душа? О, мужчины, как это похоже на вас! Таких женщин вы и заслуживаете.
— Неужто вы подозреваете меня, дорогой друг? — сказал Вильгельм. — Я готов дать отчет в каждой минуте, что провожу с ней.
— Что уж там, время позднее, не стоит затевать спор, — возразила Аврелия. — Все, как один, и один, как все! Доброй ночи, друг мой! Доброй ночи, чудесная райская птица!
Вильгельм осведомился, чему он обязан таким почетным званием.
— В другой раз, — сказала Аврелия, — в другой раз. Говорят, у них нет ног, они витают в воздухе, и питаются небесным эфиром. Но это все басни, — продолжала она, — поэтический вымысел. Доброй ночи, пусть вам посчастливится увидеть прекрасные сны.
Она ушла в свою комнату, оставив его одного; он поспешил в свою.
В сердцах шагал он из угла в угол. Шутливый, но категорический тон Аврелии оскорбил его до глубины души; он почувствовал, как она несправедлива к нему; не мог же он относиться к Филине враждебно и неласково; она ничем против него не провинилась, а от увлечения ею он был настолько далек, что мог уверенно и гордо отвечать за себя перед самим собой.
Только он собрался раздеться, подойти к постели и раздвинуть занавески, как вдруг, к великому своему изумлению, обнаружил у кровати пару женских туфель; одна из них лежала, другая стояла. Это были туфельки Филины, которые он запомнил слишком хорошо; вдобавок ему показалось, что и занавески в беспорядке, почудилось даже, будто они шевелятся; он стоял и не отрываясь смотрел на них.
Новое сердечное волнение, которое он почел за досаду, захватило ему дух; после короткой паузы, овладев собой, он решительно крикнул:
— Встаньте, Филина. Что это значит? Куда девалась ваша рассудительность и благопристойность? Вам хочется, чтобы завтра мы стали притчей для всего дома?
Ничто не шелохнулось.
— Я не шучу, — продолжал он, — таким шалостям я не пособник.
Ни звука, ни движения!
С решимостью и досадой направился он к кровати и раздернул занавески.
— Вставайте, — повторил он, — иначе мне придется уступить вам комнату на нынешнюю ночь.
К большому его удивлению, постель была пуста, подушки и одеяла в отменном порядке. Он огляделся, принялся искать, обыскал все и не нашел ни малейшего следа плутовки. Ни за кроватью, ни за печкой, ни за шкафами не обнаружилось ничего; он искал все усерднее и усерднее; ехидный наблюдатель подумал бы даже: он ищет, чтобы найти.
Ему не спалось, он поставил туфельки на стол и бродил по комнате, время от времени останавливаясь возле стола, в шаловливый дух, следивший за ним, клянется, что большую часть ночи он был занят прелестными ходулечками, с любопытством разглядывал их, брал в руки, играя ими, и лишь под утро одетый бросился на кровать и задремал, убаюканный самыми фантастическими грезами.
Он все еще спал, когда вошел Зерло и окликнул его:
— Где вы? Еще в постели? Невообразимо! А я-то ищу вас в театре, там еще пропасть дел!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Утро и день прошли в спешке. Театр был уже полон, и Вильгельм поспешил одеться. Но не так тщательно, как примерял театральный костюм в первый раз, а лишь бы управиться поскорее. Когда он вышел к дамам в артистическое фойе, они в один голос закричали, что все сидит на нем кое-как, пышное перо сдвинуто набок, пряжка не прилажена; все было заново распорото, пришито, пришпилено. Уже началась увертюра, а Филине не понравилось, как лежат брыжи, Аврелия решительно не одобрила, как сидит плащ.
— Отпустите меня, детки! — умолял он. — Небрежность-то и сделает меня настоящим Гамлетом.
Женщины не отпускали его и продолжали прихорашивать. Увертюра окончилась, и представление началось. Он оглядел себя в зеркало, надвинул шляпу на лоб и подновил грим.
В этот миг кто-то вбежал в комнату с криком:
— Призрак! Призрак!
Вильгельм за весь день не успел сосредоточиться на своей главной заботе — явится ли призрак? Теперь она отпала, и оставалось ждать загадочного гастролера.
Пришел заведующий сценой, стал спрашивать о том о сем; у Вильгельма не было времени посмотреть, что за призрак, он спешил занять свое место возле трона, где король и королева, окруженные двором, уже красовались во всем своем великолепии; он услышал только последние слова Горацио, который что-то растерянно лепетал о призраке, едва ли не позабыв свою роль.
Второй занавес поднялся, и Вильгельм увидел перед до бой переполненную залу.
После того, как Горацио произнес свой монолог и король отпустил его, он пробрался к Гамлету и, будто представляясь ему как принцу, вымолвил:
— Дьявол забрался в доспехи! Он перепугал нас всех!
В перерыве между сценами за кулисами оказалось лишь двое рослых мужчин в белых плащах и капюшонах, и Вильгельм, который был уверен, что из-за растерянности, тревоги и смущения ему не удался первый монолог, хотя уход его и сопровождался шумными рукоплесканиями, непритворно содрогнулся, вступая в страшную, роковую зимнюю ночь. Однако он овладел собой и с должным хладнокровием произнес весьма уместные здесь слова о кутежах и попойках северян, что отвлекло и его и зрителей от призрака, и непритворно испугался, когда Горацио крикнул: «Смотрите, принц, вот он!» Вильгельм стремительно обернулся, и благородная статная фигура, неторопливая, неслышная поступь, легкость движений в таких тяжелых с виду доспехах оказали на него столь сильное действие, что он застыл на месте и лишь приглушенным голосом мог воскликнуть: «Святители небесные, спасите!» Он несколько раз перевел дух и, не отрывая глаз от призрака, проговорил обращение к нему так взволнованно, прерывисто, с таким усилием, что большей выразительности нельзя было бы ждать от самого высокого мастерства.
