Собственный перевод этого места очень помог ему. Он как можно ближе придерживался оригинала, расстановка слов в котором только и могла по-настоящему выразить состояние испуганной, потрясенной, охваченной смятением души:
«Благой ли дух ты или ангел зла, // Дыханье рая, ада ль дуновенье, // К вреду иль к пользе помыслы твои, // Я озадачен так твоим явленьем, // Что должен расспросить тебя, и вот // Как назову тебя: отец мой, Гамлет, // Король, властитель датский, отвечай!»
На публику это явно произвело сильнейшее впечатление. Призрак поманил, принц последовал за ним под бурные рукоплескания.
Сцена переменилась, и когда они дошли до самой отдаленной точки, призрак неожиданно остановился и обернулся, вследствие чего Гамлет оказался прямо перед ним. С жадным любопытством заглянул Вильгельм за решетку спущенного забрала, но рассмотрел лишь глубоко запавшие глаза и благородной формы нос. С трепетом всматриваясь, стоял он перед ним; лишь когда первые слова раздались из-под шлема и благозвучный, чуть хрипловатый голос произнес: «Я дух родного твоего отца», — Вильгельм, содрогаясь, отступил на несколько шагов, и публика, как один человек, содрогнулась вместе с ним. Голос всем показался знакомым, Вильгельму почудилось даже сходство с голосом его отца.
Эти удивительные переживания и воспоминания, любопытство узнать, кто же он — загадочный друг, боязнь оскорбить его, невозможность по ситуации и по роли подойти к нему слишком близко, все эти соображения довели Вильгельма до полной растерянности. Пока длился рассказ призрака, он так часто менял место, казался таким неуверенным и смущенным, внимательным и рассеянным, что своей игрой вызвал всеобщее восхищение, как призрак — всеобщий ужас. А в речи призрака звучала скорее глубокая обида, нежели скорбь, обида благородного духа, неизбывная, беспредельная. Это была печаль высокой души, которая отрешилась от всего земного, но терпит безмерную муку. В конце концов призрак спустился под землю, но каким-то странным образом — легкая серая дымка, словно пар, поднявшаяся из люка, заволокла его и потянулась вслед за ним.
Тут возвратились друзья Гамлета и поклялись на мече. А старый крот был скор под землею, и где бы они ни становились, у них из-под ног слышался голос: «Клянитесь!» Они перебегали с места на место, словно под ними горел пол. И всякий раз там, где они стояли, над полом поднимался язычок пламени. Это усиливало эффект и производило на всех зрителей огромное впечатление.
Далее пьеса шла без задержек, все ладилось, все удавалось; публика была явно довольна; воодушевление и уверенность актеров росли с каждой сценой.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Занавес упал, и живейшие рукоплескания раздались со всех концов и углов залы.
Четыре царственных покойника проворно вскочили на ноги и принялись на радостях обниматься. Полоний и Офелия тоже вышли из гробов и успели с превеликим удовольствием услышать, какими громовыми аплодисментами был встречен Горацио, когда вышел объявить следующее представление. Ему не давали назвать какую-либо другую пьесу, бурно требуя повторить сегодняшнюю.
— Итак, мы победили! — воскликнул Зерло. — Сегодня обойдемся без разумных слов. Важнее всего первое впечатление. Кто осудит актера, если он скован и неподатлив во время дебюта?
Явился кассир с увесистой кассой.
— Мы дебютировали как нельзя лучше, — объявил он, — суеверие себя оправдывает. А где обещанный ужин? Сегодня нам не грех покутить.
Заранее было решено не расходиться, остаться в театральных костюмах и своими силами устроить пиршество. Вильгельм взял на себя заботу о помещении, а мадам Мелина — о кушаньях.
Комната, где обычно писали декорации, была отчищена на славу, обставлена мелкими декорациями и убрана так, что напоминала не то сад, не то колоннаду. Входящих ослепил блеск множества свечей, по- праздничному сиявших сквозь благовонный дым обильных курений, озаряя парадный, заставленный яствами стол. Гости громко восторгались всем устройством и чинно рассаживались по местам; казалось, будто члены королевской фамилии трапезничают в царстве теней. Вильгельм сидел между Аврелией и мадам Мелина, Зерло между Филиной и Эльмирой; все были довольны собой и своим местом.
Присутствие обоих театралов умножало радость труппы. Во время представления они несколько раз приходили на сцену и не уставали восторгаться сами и рассказывать о восторгах публики; теперь же они перешли к подробностям — каждому досталась щедрая доля похвал.
С невообразимым одушевлением подчеркивалась одна удача за другой, одна сцена за другой. Суфлер, скромно сидевший с краю, снискал большое одобрение за своего свирепого Пирра; фехтовальное искусство Гамлета и Лаэрта превозносилось до небес; печаль Офелии была невыразимо прекрасна и возвышенна; а об игре Полония и говорить нечего; каждый из присутствующих слышал хвалы от других и сам их расточал.
Однако и отсутствующий призрак получил свою долю восхвалений и восторгов. Каким проникновенным голосом и с каким глубоким смыслом произносил он слова роли, а удивительнее всего была его осведомленность о делах труппы. Он так был похож на портрет, будто позировал художнику, а оба театрала не переставали восторгаться тем, как умел он навести жуть, когда возник возле картины и прошествовал мимо своего подобия. Тут удивительнейшим образом перемешались действительность и обман чувств, ведь на самом деле верилось, что королева не видит одной из фигур; попутно расхвалили мадам Мелина за то, что в этом месте она смотрела вверх, на портрет, меж тем как Гамлет показывал вниз, на тень.
В ответ на расспросы, каким образом удалось пробраться призраку, заведующий сценой объяснил, что одна из задних дверей, обычно заставленная декорациями, в этот вечер оказалась открытой, потому что понадобилась готическая зала, и в нее вошли две совершенно одинаковых фигуры в белых плащах и капюшонах; тем же путем они, должно быть, и вышли после третьего акта.
Зерло особенно одобрял, что призрак не плакался на жалостный манер, а в конце даже добавил от себя слова, коими и надлежит столь великому герою поднять дух сына. Вильгельм запомнил их с тем, чтобы внести в рукопись.
В оживлении пира никто не заметил отсутствия арфиста и детей; однако вскоре они пожаловали, явив собой наиприятнейшее зрелище; вошли они вместе, разряженные самым фантастическим образом. Феликс бил в треугольник, Миньона в бубен, а старик повесил на себя тяжелую арфу и, неся ее перед собой, играл на ней. Они обошли стол с пением различных песенок. Их накормили, и гости, думая ублажить детей, всласть напоили их вкусным вином; сами-то они не оставили непочатыми, бутылки с драгоценной влагой, принесенные в нескольких корзинках как подарок к этому вечеру от друзей-театралов.
Дети прыгали и пели без устали, особенно непривычно шаловлива была Миньона. Она била в бубен со всей возможной грацией и живостью, то с нажимом быстро водила пальцем по бубну, то стучала по нему тыльной стороной или кистью руки, а то еще в переменном ритме ударяла себя бубном по колену или по голове или же слегка потряхивала им, чтобы только звенели бубенцы, извлекая таким образом из этого простейшего инструмента самые разнообразные звуки. Вдоволь нашумевшись, дети расселись в кресле, оказавшемся пустым, как раз напротив Вильгельма.
— Прочь с кресла! — закричал Зерло. — Оно, как видно, оставлено для призрака; если он явится, вам будет худо!
— А я его не боюсь, — заявила Миньона. — Придет, так мы встанем. Он мой дядя и ничего плохого мне не сделает.
Ее слов не понял никто, кроме тех, кто знал, что она называла своего мнимого отца «Большим чертом».
Актеры переглянулись и окончательно утвердились в подозрении, что призрак появлялся не без ведома Зерло. Все по-прежнему болтали и пили, только девушки время от времени с опаской косились на дверь.
Сидя в глубоком кресле и, точно марионетки из ящика, выглядывая из-за стола, дети вздумали сыграть сценку в соответствующем роде. Миньона превосходно имитировала скрипучие марионеточные
