потом будут продавать по первому и второму разу — уже другие люди, им совсем не знакомые.
Завтра они будут стрелять друг в друга, будут работать, потому что война, хочешь того или нет, есть работа, и будет лететь в темноте «груз 200», а может быть, теперь его будут везти железной дорогой, и, может, в этот самый момент самолёт с этим страшным грузом выруливал на взлёт где-нибудь в Моздоке, и ребята в цинковых парадках возвращались домой.
И хотя этим событиям я не был свидетелем, они всё равно жили во мне, лежащем в немецком лесу, посередине чужой страны, которую я любил.
А Чашин сейчас, наверное, лежал в немецком морге, и его оторванная голова была аккуратно приставлена к телу.
Это обстоятельство не вызывало во мне никаких эмоций. Ни ужаса, ни ненависти не было во мне — я не мог ненавидеть этих людей, потому что они были частью меня самого. Будучи свидетелем, свидетелем пристрастным, я не мог всё же позволить себе врать в показаниях, оттого что не любил тех или других.
Далеко мне пришлось уйти от южной ночи, в которой скрипел стол, плескался водой кипятильник, и я выбирал себе дело. Из свидетеля я чуть не превратился в соучастника, а то и в палача. Теперь я окончательно уверился, что место в этом воображаемом судебном разбирательстве у меня другое.
Я — свидетель.
Теперь можно было подумать, что будет завтра.
Вот я проснусь и, поднимаясь и спускаясь по заросшим лесом холмам, перейду цепочку этих низких гор и спущусь к другому автобану. Там можно будет дойти до очередного маленького городка, чтобы поехать из него дальше. А можно просто сесть на трейлер, везёт мне на трейлеры, только сделать это где-нибудь на заправке или у придорожного кафе, если оно попадётся. Жаль, что я не вполне принадлежу себе, а то поехал бы я через всю Европу на этом трейлере, скажем, до Испании, и мелькали бы передо мной чужие перекрёстки, крутило бы меня на лепестках развязок, и славно будет вдыхать запах дороги.
Однако это придётся оставить на будущее.
Длинная дорога, путь на перекладных сквозь разные страны и судьбы, с разглядыванием этих судеб через вагонное стекло и стекло грузовика, через смотровую щель и окошечко самолёта на время окончилась. Я довольно рассматривал через эту транспортную оптику чужие жизни, запоминая детали и названия, калибр пушек, даты, имена и случайные фразы.
Суеверие не позволяло загадывать, но на толстом слое немецкой хвои и немецких хрустких листьев хотелось верить, что теперь-то всё пойдёт на лад. Промелькнуло передо мной в этот момент лицо моего друга, не уверенного, что жена может до конца понять его, и вспомнил я Багирова, который по-восточному жестоко требовал от женщины, вышедшей замуж за воина, разделить с ним путь. Я уже не воин и, несмотря ни на что, им никогда не был. Почему бы мне не должно повезти — как-нибудь потом, без причин, хоть в чём-то малом? Ведь в чём-то надо быть уверенным.
И, уже совсем засыпая, я подумал о том, что можно поехать в Штутгарт и прикупить там орден. Такую же звёздочку, что была украдена у меня. Я сожму её крепко, так крепко, чтобы заболели пальцы, в которые врежутся рубиновые лучи, и это будет боль от моего прошлого, которое ушло навсегда.
Я представил себе бывшего владельца этого ордена, и в моём воображении он выходил похожим на моего старика или другого старика, с которым я однажды пил душной южной ночью — украинского миномётчика, имя которого я забыл.
Будут, наверное, неприятности с таможней, хотя, впрочем, кто поверит, что я, извлекая какую-то выгоду, ввожу на родину орден несуществующего государства.
Я проснулся одновременно с наступлением рассвета и, отряхнувшись, как зверь, начал подниматься в гору, шурша прошлогодней листвой.
Субботний сбор яблок
Собственно, почему субботний? Чаще всего это бывало в будни, студенческие будни, в пространстве между лекциями. Это потом он стал субботним сбором, но так как всё это было довольно давно, будет справедливо кое-что и домыслить.
Итак, начиналось всё ранним утром, под стук сапог по асфальту. О сапогах нужно сказать особо. Впрочем, не только о них. Кроме сапог надевались широкие зелёные штаны с огромными заплатами наколенников, тонкий свитер и тоже тонкий, старый ватник, блещущий разномастными пуговицами — от золотой офицерской до тёмно-серой, почти матовой, частицы дамского пальто, пуговицами, нашитыми, впрочем, в полной симметрии. Оставалось сбоку привесить, пока на одно только плечо, громоздкую раму с брезентовым мешком — и с полевой яблочной формой мы разобрались. Разобрались со всем, кроме сапог.
Сапоги были исторические, принадлежавшие некогда полковнику инженерных войск, занятому очень секретными делами. Между командованием такими же секретными объектами, получением своих совершенно секретных Государственных премий, полковник не уследил за своими яловыми полковничьими сапогами, и его дочь, втайне, разумеется, от самого полковника, подарила их мне.
Это были замечательные, государственно-секретные сапоги. Что и говорить, теперь таких сапог нет.
В утреннем мраке, под шум хлебных фургонов и мерцание фонарей, я, стуча сапогами, путешествовал к метро. Не суть важно, в каком направлении я, собственно, ехал. Всё это перемешалось, и сейчас мне кажется, что все мои родственники жили в одной дачной местности, на разных, правда, участках или, может, на соседних улицах, потому что время, требовавшееся на поездку, было одинаковым, и потому что были одинаковыми обязанности.
Я садился в электричку, устраивался поудобнее на своём армированном металлом рюкзаке и старался вздремнуть под людское шевеление и постанывание вагона.
Первое путешествие было к Тёте. Хотя она была никакая не тётя, а скорее бабушка, да и то не родная, а с какой-то сложной степенью родства, я называл её именно так.
Главным было точно выбрать время посещения.
Тётя где-то работала, иногда ночью, зарабатывая себе приварок к пенсии. Её расписание работ менялось постоянно, и я с отупением слушал: «Сегодня я в ночь… Значит, завтра в день. Послезавтра тоже, а потом выходная…»
Так что ехал я всегда наобум.
Тётя много говорила.
Голос её то стихал, то усиливался. Так она бормотала, постоянно щурясь, и казалось, всё время подмигивала собеседнику, которого находила везде — в трамвае, в очереди или в электричке. Тётя что-то бормотала, а попутчики шарахались от неё.
Рассказывала же она следующее:
«Бабушка получала 250 грамм, а я — 400. Голод был такой, что не приведи Господи.
Привезла я пол-лошади… Так и ела, когда карточки потеряла. Шкурку с конины сдерём, отварим. Это я из командировки в Малом Ярославце привезла. Так и поехали за картошкой на грузовике. Дали нам овец, гречку помололи. Ещё один военный говорил: „Я Верочку очень люблю и, если буду жив, она будет моей женой“. Интересный такой военный, он полковником был, и вот где-то у Хорова он погиб, а извещение пришло на моё имя.
А то была бы я как жена военного… А тогда мы все ходили в метро прятаться, недостроенное метро „Измайловская“ (Она путала станции и имела в виду, видимо, „Измайловский парк“). Я тогда уже встречалась с другим военным-кавалеристом, он меня провожал, даже оставался, если не успевал на
