Солнце заходило между холмами, окрашивая наши лица в алый цвет.
Лёжа на обрыве полуострова Казантипп, друг мой изучал ракушки. Ракушки держались на клейких соплях сидящих в них улиток, так что это были, скорее, не ракушки, а раковины, примостившиеся на каждом камушке в бухте.
Я, обернувшись назад, рассматривал стройку Крымской АЭС. Казантипп был объявлен заповедным, и, может, оттого, а не вопреки этому в каждой бухточке стояла палатка, а в воде вместе с полиэтиленовыми медузами отдыхали нарушители. У горизонта Азовского моря медленно перемещалось какое-то корыто.
Перемещение — вот что гнало нас с Казантиппа в безводную долину грязевых вулканчиков под Булганак, где на гладких серых зеркалах лопаются метановые пузыри.
Мы пересаживались с автобуса на троллейбус. Троллейбус же вёз нас к морю.
— Первый раз вижу такой способ спуска троллейбуса, — говорил мой друг. — Рывками.
По морю мы плыли на чадящем кораблике серии «Александр Грин», тоже рывками перемещавшегося в пространстве.
На причалах толпились люди в панамках, снимающие с себя, как майки, обгоревшую кожу.
Мой друг тащил меня за руку, и из-под навесов нам уже кричали — эй! гэй! — призывно поднимая стаканы.
Мы скидывали рюкзаки и подсаживались. Луна заслоняла солнце, но стаканы не успевали высыхать, наполняясь живительной влагой.
Внезапно из Москвы приехала какая-то Алёна со знакомой супружеской парой. Девочка была довольно интересная, но юноша никого к ней не подпускал. Сам он, первым делом, взял ножницы и укоротил свои дорогостоящие джинсы на две трети, приведя в ужас наших друзей, не имевших штанов вообще. Я наблюдал за этим, пытаясь обнаружить во всём смысл, уже позабыв московскую зиму и стопки англоязычных авторов, которых должен был прочитать когда-то.
Но жизнь продолжалась, и в нашу компанию вливались маленькие бутылочки с крымским рислингом за девяносто копеек. Нас сопровождала «Мадера крымская», с картой полуострова на этикетке. Утром наш взгляд встречал коньяк «Коктебель» в пузатой бутылке. Стоя на тумбочке, она, эта бутылка, давала нам стимул приподняться с кровати.
В генуэзском кабаке нам наливали массандровский портвейн в трёхлитровые банки, а у автобусной остановки мы запасались пивом.
Но сколько ни любовались мы, словно герои великого де Костера, своими флоринами, все они отправились в страну беспутства под звон бутылок и дребезжание кружек.
И снова вокруг нас вращались Владиславовка, Щепетовка, Приветное, Соколиное, снова Приветное…
Вырвавшись за Чонгар, мы посетили чьих-то знакомых в Одессе. Среди многочисленных гостей мы пили жидкий чай и слушали тревожные еврейские песни. Уцелевшие старики кивали им в такт своими бородами, похожими на грязные клочкастые подушки.
— Дальше, дальше, — твердил мне мой друг. — Поехали, теперь ты увидишь настоящую деревню… Россию увидишь… Это то, что наполняет тело. Особое чувство… Можно говорить только с тем, кто познал его.
Я потерял свою шапочку, а друг не носил её вовсе.
Его стриженая голова мелькала в вокзальной толпе, как приводной маячок. Отдуваясь, я бежал за ним. Обливаясь потом, промакивая этот пот рукавом, бежал я за ним…
Внезапно мы очутились на пыльной придорожной траве.
В двух метрах от нас гремело полуденное шоссе.
Но вот подошла попутка — и снова начали мелькать названия: Новое Село — Быково — Васютники — Санники…
Подпрыгивая на ухабах, мы мчались по дороге, но вот друг мой спрыгнул с подножки и уверенно отправился к крайней избе.
Изба была маленькая, покосившаяся, два окна и подклеток, наполовину вросшая в землю.
Заскрипели воротца, и нашим взорам предстало полутёмное пространство, в центре которого сидела Баба-Яга. Она, не обращая внимания на нас, ковырялась в миске, стоявшей перед ней.
— Поддубешечка, поддубешечка, — говорила старуха, накалывая на вилку грибочек, но вдруг замирала и, задумчиво рассматривая его, произносила: — А может, козлёночек… Нет, всё-таки поддубешечка…
Над Бабой-Ягой висели веники, хомуты и дуги от умерших лошадей. Сильно пахло деревом и солнцем.
— Здравствуй, Баба, — сказал мой друг.
Над подклетком был сеновал, и солнце не давало нам долго спать, пробиваясь веером через дырявую крышу. Я лежал на куче соломы, и каждое движение старушки, переливающей воду внизу, отдавалось в брёвнах лёгким дрожанием.
А друг уже пел во дворе, растираясь полотенцем:
— Поедемте к леснику за нарядом, за наря-а-а-адом на строевой лес…
Мы меняли нижние венцы, вдыхая одуряющий запах земли, травы и свежей щепы. Мой друг виртуозно работал топором, и в такт взмахам на его длинной спине поднимались и опадали груды мускулов. «Он всё умеет, всё», — спокойно думал я, ибо какая зависть может быть к такому человеку.
Мы ужинали в жёлтом свете электрической лампы, разглядывая клеёнку на стене. Изображены на клеёнке были: заяц в тирольской шляпе, утята в кедах и лягушка с привязанной к голове короной.
— Связи нет, транспорта нет, еды нет… Войну кто с кем начнёт — не узнаешь. Хорошо! — говорил мой друг.
По вечерам деревенская молодёжь прогуливалась по шоссе, соединявшему деревни. Фары проходящих машин выхватывали гуляющих из темноты, и пары теснее прижимались друг к другу.
Местом посиделок служили кирпичные коробки автобусных остановок. Иногда мимо нас, присоединившихся к общей толпе, проезжал тракторист Лёша и кричал что-то непонятное. Лёша выражался не слишком членораздельно, и единственный, кто его понимал — был мой друг.
Утром я снова видел согнутую спину Бабы, выдёргивающей сорняки в огороде, таскал брёвна и слышал равномерное тюканье топора.
— Ну что, — сказал через неделю друг. — Пора.
Лязгающая электричка, полная визжащих поросят, купленных в Малаховке, отвезла меня с другом в аэропорт. Мы улетали в День Воздушного флота.
Серый, весь в грязных заплатах, самолёт унёс нас на запад, туда, где на окраине бывшей империи шла жизнь так не похожая на нашу. Это не было ни прошлым империи, ни её будущим, это была просто другая жизнь, наполненная своим непостижимым Дао.
Мы поселились в маленькой гостинице, вросшей в крутой горный склон. За день до прилёта погода испортилась, и пьяные харьковские туристы попрятались в свои номера, откуда доносилась нестройная украинская мова.
Днём мы ходили в гости. Родственники моего друга проплывали по своим комнатам важно и безмолвно, словно рыбы в аквариуме.
Прокурор маленького городка. Судья. Мэр маленького городка. Сообщество чиновников маленького городка, нынешних и бывших. Один из них работал в местной полиции. С собой он носил маленькую офицерскую дубинку в полиэтиленовом пакете.
Занимался полицейский ловлей фонфуриков — людей, пьющих одеколон.
Говорил он странно:
— Был он пьяный, как мотыга, и вбомбили ему, извините, по голове. Так?..
Мы ходили по местному кладбищу, и старушка, убиравшая умершие листья, показывала нам могилы. Она, казалось, немного хвалилась чёрным мрамором, белым камнем, безутешными женщинами и металлическими венками.
Хвалилась и аккуратными дорожками, и цветочками в семейных баночках.
