Кеймир насупился и отвернулся. Абдулла сразу понял: что-то запретное сделал хан-огурджали. Подошёл Герасимов. Наполовину по-русски, наполовину по-туркменски спросил, что грузит хозяин.
— Шерсть, — сказал Кеймир. — Один харвар шерсти. Давай поедем, отдашь мне кузницу…
Герасимов вытаращил глаза: явно не ожидал такого. Однако упускать даровое добро было не в его правилах. Кликнув музуров, чтобы поскорее садились да помогли загрузить в трюмы товар, он прошёл на гями и принялся развязывать чувалы и ощупывать овечью шерсть. Спросил Кеймира:
— А верблюжьей нет?
— Есть, есть, — ответил тот. — Немножко есть…
— Ну, молодец, Кеймир-хан. А кузницу сейчас же возьмёшь. Хорошая кузница, ух! Сам бы кузнечил, да силой не вышел!..
Гями отошла и вскоре причалила к борту русского шкоута. Карелин и офицеры поняли, что здешний хан повёз Саньке шерсть в обмен на кузницу, но никто и не подумал, откуда Кеймир взял эту шерсть. Догадался лишь один Абдулла: Кеймир-хан со своими людьми остриг всех пятьсот баранов Кият-хана, пасущихся на острове. Но Абдулла не посмел и намекнуть русским о своей догадке. Предай тайну огласке — и киржим Абдуллы вместе с ним, наверняка опрокинулся бы в море. А кому хочется умирать прежде времени!
Часа через два Кеймир вместе с островитянами стаскивал с лодки наземь новые кузнечные мехи, наковальню, молот, всевозможные щипцы и щипчики, полосовое железо для поделок и даже мешок каменного угля. Глаза Кеймира горели азартным блеском: мечта его — стать кузнецом, иметь собственную кузницу — сбылась. Теперь он, не откладывая, соорудит сарай и установит в нём печь с трубой…
— Ну вот, — приговаривал Герасимов. — Теперь с богом, куй себе на здоровье.
И Абдулла, как бы ничего не подозревая, поздравил Кеймира:
— Да, Кеймир-хан, это хорошо. Весь народ тебе поклоняться станет…
— Народ и без кузницы меня уважает, — грубо ответил Кеймир и выразительно посмотрел в глаза слуге Кията.
Абдулла стушевался и ещё больше перетрусил: как бы не расправились с ним огурджалинцы. И ночью он не отходил ни на шаг от лагеря, боясь за свою жизнь. Утром поднял парус и с тремя челекенцами отправился к Кият-хану.
В эту же ночь Карелин, пригласив Кеймира к себе в гости, завёл исподволь разговор об острове. Сидели возле костра, смотрели, как булькала в казане уха, и мирно беседовали.
— Ну что ж, Кеймир-хан, спасибо тебе за хлеб-соль, — говорил Карелин. — Видно по всему, что расположен ты к нашему брату — русским. Живёшь, однако, бедновато, хоть и ханом зовёшься. А о людях твоих и говорить нечего: нищета. Оставлю тебе муки да пшена сарачинского, накорми их хоть раз досыта.
Кеймир, насупившись, молчал. Карелин продолжал тихонько:
— Небось, не жалует тебя Кият-хан? Все они одинаковы. Что Кият, что Джангир из Букеевской орды. Бороться за своё надо…
Герасимов, вороша под казаном угли, вздохнул мечтательно:
— Эх, кабы на твоём островке завод рыбный построить! Продай мне островок, пальван!
— Ва-хов, — изумился Кеймир. — Зачем смеёшься, урус? Остров продам — сам где жить буду?
— Здесь и будешь жить. Всё останется при тебе, ничего не трону. Пусть пасутся бараны, пусть люди молятся у овлия, пусть живут, как жили. Рыбу буду коптить. А тебя своим старостой сделаю.
— Тимофеич, ты сколько ему за шерсть уплатил? — спросил Карелин.
— Да ведь кузницу целую…
— Мало, Саня. Мало. Выдай ещё десять червонцев.
— Да ты что, Григорий Силыч, бог с тобой!
— Выдай, говорю, немедля! Я, брат ты мой, за такие дела не милую. Живо отправлю назад, в Астрахань.
Купец, обиженно посапывая, достал кошель и неохотно отсчитал десять червонцев ассигнациями.
— А теперь продолжай, балакай, — подсказал Карелин. — Попроси, может, пальван на откуп свой остров отдаст. Отдаёт же Кият рыбные култуки на откуп, и он тоже может. А что касается купли-продажи, что-то не слышал я, чтобы туркменцы землёй торговали…
После ужина, когда Карелин скрылся в палатке, Герасимов, оглядевшись по сторонам, вновь спросил:
— Ну так как, пальван? Продашь островок?
— Сколько заплатишь? — дрогнул тот.
— Ну вот, считай, и договорились, — повеселел Санька. — Главное — было бы твоё согласие, а о цене потом потолкуем. Ты пока сам как следует подумай, и помни: ущерба тебе — никакого, а выгода — превеликая.
Огонёк не угасал до утра. Туркмены ушли к своим кибиткам, офицеры и часть казаков спали в палатках, а у костра сидели трое часовых с винтовками. Рано утром, едва засинело на море, Кеймир вновь пришёл в лагерь: помочь собраться в дорогу. Офицеры и казаки наспех умылись, принялись укладывать палатки. На восходе солнца погрузились в катера, отчалили от берега. Плыли молча, лишь поскрипывали уключины. На море была чарующая утренняя тишина, и вдруг заливистый собачий лай донёсся со шкоута. Это пудель Болван, соскучившись по казакам, не выдержал, высказал свою собачью радость. От неожиданности все засмеялись. А на берегу крутолобые псы Кеймира, услышав лай, выскочили к воде и заметались из стороны в сторону, не понимая, откуда могла взяться чужая собака.
Карелин с Бларамбергом покинули остров последними. На прощание подарили Кеймиру инкрустированный кальян, жене его — золотые серьги, сыну — кавказский кинжал, а девочкам насыпали в подол конфет в бумажках. Уже из катера, когда отплыли, Карелин крикнул:
— Насчёт острова не сомневайся! Выгодное дело!
В полдень корабли подняли паруса, выписали полукруг и пошли на юг.
ПОСЛЕ БИТВЫ
Шах потерял крупный отряд карателей. Гоклены в соединении с иомудами разбили при Сенгирь- Суате восьмитысячное войско. Вся воинская верхушка пала, не успев обнажить сабли, 1400 человек взяты в плен, вдвое больше убито. Туркменская конница лавиной пронеслась по астрабадскому берегу, опустошила не менее десятка сёл. Астрабад, ещё не оправившийся от чумы, побывавшей в его жилищах четыре года назад, окончательно пал, осыпанный пеплом и пылью. Люди бежали из него на юг, в Сари и Ашраф, в горные сёла. Лишь немногие остались на месте. И лишь после того, как туркмены ушли в свои пределы, астрабадцы боязливо начали возвращаться на разгромленное пепелище.
Немало потерь понесли и туркмены. Весь гокленский край был вытоптан конницей Максютли, юрты сожжены, отары и стада угнаны в Персию. Душераздирающий плач стоял в аулах.
Почти весь май шёл размен пленными. По установившейся издавна традиции туркмены отдавали трёх персов за одного иомуда, но пленных почти не убывало. Весь караван-сарай на Кару-Су был забит каджарами. Писцы составляли списки, несли Махтумкули-хану к берегу реки, где стоял он со своей грозной конницей. Ближайшие помощники хана — Якши-Мамед, Аман-Назар и другие именитые люди принимали списки, передавали на ту сторону реки, каджарам: проходил день, другой, и за пленниками приезжали их родственники. Цена известна: от 300 до 1500 реалов за душу. Чем богаче пленник, тем дороже он стоил.
Были в эти дни на стороне Махтумкули-хана и гур-генцы. Пиргали, взимавший в пользу шаха налоги с туркмен, торгующих в Астрабадской провинции нефтью, ныне сам участвовал в битве и поживился немалой добычей. Мамед-хан тоже поддался соблазну. Что касается Назар-Мергена, то этого человека трудно было понять: чью сторону поддерживает он? Во всяком случае, Назар-Мерген всегда был на стороне победителей. Именно за двоедушие и ненавидел его Кият. Сейчас Назар-Мерген не разлучался со своим
