Государи и кочевники

купцов со дня на день прибудут в Тифлис и, вероятно, захотят встретиться с вами.

— Аллах всевышний, всемогущий, всемилостивый, пусть всё сбудется, — зашептал Кадыр-Мамед, закатив глаза.

— Что вы там чародействуете? — насторожился начальник канцелярии.

— Аллаха молим, начальник, — строго и серьёзно отозвался Кадыр-Мамед. — Пусть аллах услышит твои слова и исполнятся наши обоюдные желания.

— Исполнятся, — самоуверенно заключил статский советник. — Вся надежда на вас. Сумеете купцов наших принять и обласкать как надобно — и аллаху и государю Российской империи будете наижеланнейшим господином. А о брате своём беспокойтесь меньше всего. Мы найдём ему место… Мы отправим его на поселение в какой-нибудь русский городишко. Под полицейский надзор. Там и доживёт он своё, отмеренное аллахом.

— Вах, начальник, ты мудрый человек. Ты сам — от аллаха! — воскликнул Кадыр-Мамед, и, схватив его руку, поцеловал. — Пусть живёт Якши там. Спокойно и хорошо ему будет. Все его деньги, всё его богатство туда отправлю. Всё, что попросит, буду посылать ему. Только пусть не мешает мне… Ты мудрый человек… Спасибо!

— Не за что, бек… Ступайте с богом и не беспокойтесь. На днях я устрою вам свидание с братом.

Кадыр-Мамед, пятясь к двери, поклонился несколько раз и довольный вышел на площадь, где его давно поджидал слуга.

Якши-Мамед сидел в одной из башен Метехского замка. Тёмная каменная камера с высоким потолком и маленьким оконцем с толстой решёткой днём и ночью хранила тишину и мрак. Узник не мог дотянуться до решётки — и не знал, что там, за ней. А за ней, под горой, катилась мутная Кура, теснились грузинские сакли. В самые тихие ночные часы в камеру едва-едва доносился шум реки, но и этот шум был так тих, что походил на шум в голове. Доведённый до отчаяния, обессилевший и упавший духом, Якши-Мамед сидел в полутьме и писал диван о своей горькой участи. Ему с трудом удалось убедить начальника тюрьмы, что если он содержится здесь по указанию царя, то царь не откажется прочитать его прошение о милост;и. Ему дали стопку бумаги и чернильницу с гусиным пером. Потом, когда Якши пожаловался на темноту, принесли и свечку. Он садился в углу, сворачивал ноги калачиком и, уткнувшись в бумагу, часами раздумывал над каждой фразой. Писал в стихах, потому и думал долго.

Не ведаю, что мне делать — в беде оказался я.
Будь справедлив, всевышний, — совесть с тобой моя.
В горестях и страданиях ночи н дни провожу.
О, аллах милосердный, воля на всё твоя!

Душу свою изливаю перед тобой одним.
Сижу я в сырой темнице, чёрным роком гоним.
Отец мой ослеп. Не знаю — что теперь сталось с ним.
О, аллах милосердный, воля на всё твоя!

Нет, это было не прошение. На бумагу ложилась невыплаканная боль души: любовь к ближним, презрение и ненависть к врагам, обличение лжи и коварства. Уходя целиком в себя и мысленно переносясь на свой родной берег, Якши-Мамед то беседовал с Хатиджой и маленьким Мусой, то журил Хасана и Адына, сыновей старшей жены Огульменгли: «Что лее вы, мои дорогие, любимые, не подаёте о себе вестей? Что с вами сталось? Не разделяете ли и вы мою участь? О, горькая участь!» Стоило ему вспомнить о брате Кадыре, как он откладывал сочинение и принимался ходить по камере: боль и обида жгли его сердце. «Проклятый мулла, ты целиком, с печёнкой и потрохами, продался русским чиновникам и ворам-купцам! Ты предал меня! Ты помог им заточить меня в темницу! Если не так, то почему ты ни разу не навестил меня?! Й отца ты своего забыл, предатель!» И Якши-Мамед вновь тянулся к бумаге. «Теперь я опишу начальников несправедливых и взяточников. Я расскажу их тайны и раскрою жестокие поступки:

Их господа злы, у них нет верного слова,
Сколько просьб ни пиши — все пропадут в дороге.
Скажешь правду — ответят: «Из правды не сваришь плова».
Вступишь в спор — руки скрутят и в цепи оденут ноги.

Если денег не дашь им — дело твоё пропало.
Если же дашь, то скажут: «Побольше давай, этого мало».
Много хвастают, лжи не стыдятся продажные люди, —
На дворян и чиновников царских нет правосудья!

Учат всех они. «Мы учёные» — себе в голову вбили.
Но чему этих графов, князей обучили?
Нет, они, вероломные, знают немного.
Грош им дай — продадут: и царя, и веру, и бога!

Из тысячи найдётся один, не берущий взятки,
Но тысяча этих укажет ему на его недостатки…»[30]

Якши-Мамед вспомнил о Карелине, отложил перо в сторону и задумался: «Где он теперь, Григорий Силыч? В Оренбурге? В Петербурге? Помнит ли обо мне? Вах, если б он узнал о моей участи — неужели и он бы не помог мне?!»

Он писал и поглощён был весь своим занятием. Жуткая тишина сторожила его покой.

Однажды, после того, как подали ему кусок ржаного хлеба и кружку воды и он торопливо поел, к камере вновь подошёл надзиратель:

— Эй, Якши-Мамед-хан! Собирайся!

У него тревожно забилось сердце: «Неужели свобода?»

— Начальник, мы всегда готовы! — отозвался он бодро и сунул в подкладку чекменя исписанные листки.

Во дворе замка его посадили в крытую коляску. Двое часовых с винтовками сели рядом. На облучке с кучером — урядник. По шуму воды и гулкому стуку колёс он догадался, что проехали по куринскому мосту; по тому, как легко шла повозка, можно было определить, что она катится куда-то вниз. А потом лошади пошли трудно, заскрипели оси колёс, — это начался подъём в гору.

Наконец он вылез из повозки и оказался на большом подворье около конюшни. Отсюда вела колея в другой двор, где стоял красивый особняк и виднелись виноградные беседки. Он вдруг почувствовал, что когда-то бывал здесь, и вспомнил: «Да это же поместье князя Бебутова! Сюда мы сносили вещи Муравьёва, когда уезжали в Тарки… Ва-хов, как давно это было! А теперь здесь живёт мой младший братец Караш… Значит, к нему?»

Идя аллеей вслед за урядником (полицейские сбоку), Якши-Мамед увидел впереди, под навесом балкона, людскую толпу. «Что это? Зачем меня сюда привезли?» Приглядываясь, он узнал князя Бебутова, затем увидел Кадыр-Мамеда, Тувак и Караша. Все они смотрели на своего родственника-арестанта косо и