отчуждённо. Только один Абдулла (видно, ему было поручено) вышел навстречу Якши и сказал скорбно:
— Дорогой Якши, отец ваш умер…
Якши-Мамед не ахнул, не зарыдал, лишь вздрогнул. Он давно уже свыкся с мыслью, что отец не жилец, и, сидя в Метехи, допускал мысль, что отца уже похоронили, а Якши-Мамеду сказать об этом не сочли нужным. Мысленно он поблагодарил аллаха, что этого не случилось, и ему разрешили проститься с умершим. Когда Якши подошёл к крыльцу, все расступились. Следом за урядником он поднялся на веранду и дальше в комнату, где на полу, покрытый саваном, лежал Кият-хан. Якши остановился, оглядел его жёлтое восковое лицо, затем опустился на колени и коснулся рукой холодного сморщенного лба покойника.
— Прости меня, отец, — прошептал он, чувствуя, как на глаза наворачиваются слёзы. — Это я виноват… Я сократил твой жизненный путь… Прости, отец, скоро встретимся…
Якши-Мамед вытер слёзы рукавом, решительно встал и вышел во двор.
— Когда скончался? — спросил он, подойдя к младшему брату.
Тот скептически хмыкнул и брезгливым взглядом окинул Якши-Мамеда:
— Разве тебе это так важно? Ты сделал всё, чтобы поскорее загнать его в могилу. Бунтовщик!
— Эх ты, сын свиньи, — с сожалением выговорил Якши-Мамед и отошёл прочь. Он сел на скамью в беседке. Тотчас двое полицейских устроились рядом. Оба закурили. Нехотя приблизился Кадыр-Мамед.
— Братец, вчера я должен был прийти к тебе на свидание, но отцу стало хуже…
— Ты мог прийти полгода назад, когда отец корчился от простуды и лихорадки, а потом, обессиленный, ослеп. Неужели ты ничего не сделал, чтобы спасти нас?
— Якши, не сердись и не говори глупостей, — поучающим тоном заговорил Кадыр-Мамед. — Спасти тебя и вернуть назад, домой, невозможно. Ты сидишь в тюрьме по велению самого государя.
— Я знаю это. Но разве нельзя упросить государя?
— Братец, это бесполезно. Всё, что в моих силах, я исполнил. Ты не будешь долго сидеть. Скоро тебя отвезут в Воронеж… Там будешь жить на поселении.
Якши-Мамед растерялся:
— Один буду там?
— Да, один. Но я думаю, ненадолго. Если удастся разжалобить государя, он разрешит тебе вернуться в Гасан-Кули. Братец, не будь строптивым глупцом, последуй моему примеру. Я хочу отправить в Петербург на службу царю своего сына. Если и ты пошлёшь своих сыновей учиться в кадетский корпус, думаю, что государь по достоинству оценит твой поступок…
Кадыр-Мамед не досказал. Люди у крыльца зашевелились и замерли. Из комнаты вынесли мёртвое тело Кият-хана. Пройдя аллеей, слуги, возле которых неотступно была княгиня Русудан, положили мертвеца в фуру, и похоронная процессия двинулась за город, на татарское кладбище. Шагая в скорбной молчаливой процессии, Кадыр-Мамед вновь заговорил со старшим братом.
— Якши, не упрямься. Это единственное, что может спасти тебя. Отправь обоих в кадетский корпус: и Адына и Хасана. А подрастёт Муса — и его тоже.
— Ладно, Кадыр, я согласен… Полагаюсь на тебя… Не дай мне потеряться на чужбине. Когда будешь везти моих сыновей в Петербург, добейся, чтобы разрешили им заехать ко мне. Увидеть их хочу, братец… Душа болит. Если Хатиджу пустят…
— Нет, братец, её не пустят, — строго отозвался Кадыр-Мамед. — Я просил начальника канцелярии. Он ответил: «Это невозможно».
Тело Кият-хана опустили в могилу по всем мусульманским обычаям. Оплакали, сказали «аминь» и отправились домой. На поминках тюремщики сидели рядом с Якши-Мамедом. К еде не прикасались: боялись урядника. Когда закончилась трапеза, заботливая Русудан принялась заталкивать им в карманы колбасу, сыр, яблоки, приговаривая:
— Ешьте, соколики, ешьте… Помяните покойника. Хорошим человеком был… Дай бог и вам быть такими.
Затем прощались с Якши-Мамедом родственники. Все обняли его, кроме Караша. Тувак-ханым пожурила сына за непочтение и извинилась перед Якши-Мамедом. Тогда он снисходительно посмотрел на неё и сказал:
— Ничего, ничего, Тувак-ханым. Караш правильно поступил, что не полез в объятия. Он знает: я никогда не приму его рук. Мы разные люди, хоть и рождены от одного отца.
— Не сегодня-завтра мы едем в Петербург, — печально отозвалась Тувак. — Бумаги уже готовы. Начальник разрешил учиться моему сыну в кадетах.
— Значит, поедем одной дорогой. Только назначение у нас разное. Караш едет служить царю, а я еду отбывать царское наказание…
Якши-Мамед поклонился всем и вошёл внутрь коляски. За ним последовали конвойные. Дверца закрылась, кучер взмахнул кнутом, и повозка, выехав со двора, покатилась к Метехскому замку.
ЭПИЛОГ
Шёл 1870 год. Городок Гурьев, иссушенный на солнцепёке, овевался степными ветрами. Дым от сотен очагов метался над устьем Урала, долетая до синей, заполненной множеством кораблей гавани. От дыма, пыли и испарений над берегом всё время висела туманная пелена. Парусники медленно входили в устье Урала, так же медленно отделялись от них лодки, набитые солдатами. И ещё медленнее серое солдатское месиво расползалось по городку, устраиваясь на постой в деревянных избах казаков или в палатках по окраине. Палатки ютились около човдурских кибиток, похожих на большие перевёрнутые пиалы. У одной из кибиток, стоявшей на задах длинного порядка казацких куреней, расположилась кузница. Возле неё всегда можно было увидеть двух-трёх лошадей на привязи, сидящих за чаем солдат или туркмен в длиннополых чекменях и косматых тельпеках. Хозяин кузницы, высокий плотный старик с окладистой бородой — Кеймир-ага, всегда был рад встретить гостей. Как только подъезжал какой-нибудь конный казак и просил подковать «скотину», Кеймир-ага сажал его на кошму, заваривал чёрный чай, смешанный для крепости с полынью, и окликал сына:
— Хов, Веллек, помоги служивому.
Веллек, теперь уже не юноша, а глава семейства, выходил из другой, соседней юрты, здоровался с гостем, осматривал копыта лошади и бросал поводья детям. Внуки Кеймира торопливо, ссорясь и толкая друг дружку, тянули коня к кузнице. Вскоре над ней курился дымок и разносился звон металла.
Кеймир-ага тем временем мирно беседовал со служивым. Казак ли это был, или гусар — беседы складывались однообразно:
— Откуда едем, куда путь держим, господин?
Гость называл место, откуда перебазируется полк или батальон, и несколько стеснённо, ибо дело имел с хозяином-мусульманином, прибавлял:
— Туда, под Ташкент, под Самарканд гонят. Теперь, считай, весь Туркестан, окромя Хивы, царь- батюшка покорил…
Солдаты, прибывавшие со стороны Оренбурга, не очень внятно говорили о новом городе Красноводске, о том, что где-то на пустынном берегу строятся бараки, везут туда лес и железо — всё до последнего гвоздя. Тут Кеймир-ага охотно вступал в разговор и пояснял: сам он из тех мест, но волей судьбы заброшен сюда и теперь суждено ему здесь отдать богу душу. Далее этого Кеймир-ага не распространялся: не любил говорить о себе, да и солдат мало волновала чужая судьба, от своей — тошнёхонько. Рассказывая о своих местах, откуда был вероломно изгнан ханами и русским купцом, Кеймир-ага вспомнил бакинские катакомбы, где ему пришлось ютиться несколько лет. Вместе с женой и сыном занимал он в тёмном подземелье, среди голодных амбалов, уголок. Утром, чуть свет, отправлялись на пристань: подряжались загружать и разгружать суда, к вечеру с краюхой хлеба возвращались в своё подземелье. В вонючей сырой темноте погибла жена Кеймара — Лейла-ханым, так и не увидев двух своих дочек, увезённых шемахинским купцом. Не смог их отыскать и по сей день Кеймир-ага. В первые годы жил
