смерти» (как не вспомнить популярное советское словосочетание «ансамбль песни и пляски»). Название подсказал Стасов, вдохновленный стихотворением Арсения под названием «Трепак»: пьяница, застигнутый вьюгой в степи, мечется, будто смерть с ним пляшет.
Владимир Васильевич Стасов (кстати, не без странностей; тоже правовед, не женат; но там что-то другое было, темперамент явно отличается от наших героев) — известный энтузиаст. Прочтя «Трепак», он загорелся продолжить и воспеть в стихах уж и смерть ребенка, внезапно упавшего наземь на школьной переменке, средь смехов и игр; политического изгнанника, погибающего в волнах, возвращаясь на родину, близ берегов отчизны… всего предложил двенадцать сюжетов: смерть пролетария, царя, больной барыни, попа… Увлекшийся критик писал стихотворцу: «представьте, какая прелесть может выйти!», ежели показать смерть древнерусского воина. Тут и Мусоргскому подпало под настроение — в связи со смертью в 1873 году друга, Виктора Александровича Гартмана, архитектора «русского стиля», слабого грудью и скончавшегося, не дожив до сорока (помните, «Картинки с выставки»).
С 1871 года Мусоргский жил на другом берегу Фонтанки: близ Пантелеймоновской церкви (нынешний адрес дома — улица Пестеля, д. 11). Снимали они квартиру на пару с Н. А. Римским-Корсаковым, на пять лет младшим Мусоргского воспитанником Морского кадетского корпуса. Тут нет ничего решительно: Корсаков все свободное время проводил на соседней Моховой с Наденькой Пургольд, на которой женился в следующем году и зажил своим домом, сняв квартиру на Шпалерной. Мусоргский в 1873 году туда же потянулся, в меблированные комнаты (Шпалерная, д. 6). А вот Арсений Голенищев-Кутузов снял как раз комнату, освобожденную Мусоргским в доме Зарембы на Пантелеймоновской.
Накануне премьеры «Бориса Годунова» в Мариинском театре 27 января 1874 года композитор, не находя себе места от волнения, зашел к молодому другу и провел всю ночь, не смыкая глаз. Вскоре после этого Арсений перебрался к Мусоргскому на Шпалерную. Там было тесновато и холодно, у Арсения ломило в суставах (он даже ездил лечиться в Карлсбад), и весной 1875 года друзья вместе поселились на Галерной. Арсений вскоре уехал в свое родовое поместье Шубино в Корчевском уезде Тверской губернии, взяв с собой ключ от квартиры — по забывчивости или жалея добро, в рассуждении наклонности друга к употреблению коньячка. Мусоргскому пришлось попроситься на время пожить с Наумовым, и на Васильевском он застрял надолго, в привычном ему, к сожалению, угаре полупьяной жизни.
Там он узнал, что молодой его друг твердо решил жениться. Вообще переписка их не содержит каких-то откровений, велась она композитором в натужно игривом духе («хочу, чтоб прилетел наш милый Арсений, ласкающий гений, иль в ночь иль с утра»; «надо нам свидеться во всю мочь»; «слушай — изволь — ты мне люб, с тобою мне ладно» и т. п.). Но в ночь на 24 декабря 1875 особенно взгрустнулось, и выплеснулось на бумагу. «Друг мой Арсений, тихо в теплом уютном жилье, за письменным столом — только камин попыхивает. Сон — великий чудотворец для тех, кто скорбь земли отведал, царит — могучий, тихий, любящий. В этой тишине, в покое всех умов, всех совестей и всех желаний — я, обожающий тебя, один тебе грожу. Моя угроза незлобива: она тиха, как сон без кошмара. Не домовым, не привидением я стал перед тобой. Простым, бесхитростным, несчастным другом хотел бы я пребыть. Ты избрал путь — иди! Ты презрел все: пустой намек, шутливую скорбь дружбы, уверенность в тебе и в помыслах твоих — в твоих твореньях, сердца крик ты презрел — презирай! Не мне быть судьей, я не авгур, не прорицатель. Но на досуге от забот, толико тебе предстоящих, не позабудь „комнатку тесную, тихую, мирную“ и „меня, мой друг, не прокляни“».
Отчетливо рисуются дрожащий огонек свечи, бутылочка с пахучей влагой на донышке, недокуренная сигара, пепел на блюдечке, гитара с порванной струной… Что же делать, если по природе не можешь ответить взаимностью человеку, к тебе расположенному? Случай с Мусоргским усугублен, пожалуй, тем, что он и сам не понимал, какого рода взаимности ожидал от друга…
Дом на Пантелеймоновской, свидетель встреч поэта и композитора, сильно пострадал от бомбежек во время блокады Ленинграда, и обрушилась именно та часть, в которой была их квартира. Сокращенный торец декорировали чем-то вроде мемориальной доски, посвященной обороне полуострова Ханко, полгода в 1941 оборонявшемся от финнов, у которых его арендовали в 1940 году. Памятник украшен фонтаном — почему-то без воды, на что меланхолично указывал в стихах Иосиф Александрович Бродский, живший неподалеку, в «доме Мурузи». Но наши питерские дожди все равно заливают бетонную чашу:
Ханко — это Гангут, с которым связана первая морская победа русского флота над шведами в Северной войне — 27 июля 1714 года, в день Святого Пантелеймона. Потому и церковь была построена Пантелеймоновская (1735–1739, арх. И. К. Коробов), и улица так названа (в Пестеля переименованная по неизвестным соображениям).
Места литературные. Выходят напротив церкви на улицу ворота III Отделения — учреждения, многим литераторам известного. Рядом — дом 5, бывший некогда двухэтажным и принадлежавший капитану Павловского гвардейского полка А. К. Оливио, или Оливье. В доме Оливье жил недолго, как известно, Пушкин, писавший отсюда жене в Полотняный Завод, что ходит в Летний сад в халате и туфлях. В этом же доме жил и умер Николай Иванович Гнедич — личность непроясненная. Большую часть его жизни и творчества занимает перевод «Илиады» Гомера размером подлинника — гекзаметром, идею чего теоретически обосновал С. С. Уваров. Посещал Гнедич заседания «Зеленой лампы», познакомил Пушкина с Павлом Катениным. Женат никогда не был. Учил декламации знаменитую нашу актрису Екатерину Семенову (оставившую сцену, выйдя замуж за князя Гагарина). Считается это доказательством его платонической влюбленности в Семенову, но с какой стороны посмотреть… Будучи кривоглаз, с лицом, испещренным оспинами, уделял необыкновенное внимание своему туалету: жилетки, галстухи — в этом отношении сходный с Гоголем и Кузминым. Гоголь захаживал к нему на Пантелеймоновскую, как-то похвалив качество ремонта в новой квартире. «Да ты посмотри внимательней, братец, — сказал Гнедич, хвастаясь, — это краска особенная, чистый голубец!»…
Пересекает Пантелеймоновскую Моховая. Вот еще один пример перверсивной петербургской топонимики: не было здесь мхов и болот, а название Моховая — искаженная Хамовая. Хамовниками в старину именовались полотняники, делавшие паруса для суденышек, строившихся на находившейся по соседству Партикулярной верфи.
Улица недлинная, довольно узкая, много на ней красивых домов. Модерн, эклектика, кованые решетки, фонари-колокольчики на изгибающихся стеблях, изощренная резьба по камню, полированный гранит, орнаментальные витражи, керамическая плитка… Солидность, респектабельность, достойное место жизни в многокомнатной квартире, большой семье с кучей деток, гувернанток, горничных, лакеев, кучеров, шоферов, поваров и кухарок. Это и способствовало устройству в послереволюционное время гигантских коммуналок. Все запущено, пообломалось, но общий контур прошлой жизни угадывается, правда, не без труда.
Вспомнить здесь есть о многом. Вот хоть дом 27/29 — в нынешнем виде, с импозантной оградой на гранитных столбах, остатками монументального градусника в курдонере, включающий комфортабельный доходный дом страхового общества «Россия» (1897, арх. Л. Н. Бенуа) и лицевой флигель, значительно более древний.
О доме, выходящем на красную линию Моховой (д. 27), много написал замечательный исследователь
