Мой голос заставил, его очнуться. Он опустил ложку в суповую тарелку. Его белая рубашка в мельчайшую красную крапинку была просто божественна, иначе не назовешь.
— Что ты сказала? — спросил он.
— Я сказала, что ты мне ничего не должен. Мы хорошо ладили друг с другом, И мы неплохо проводили время. Но ни один из нас не клялся ни в вечной любви, ни в верности. Ты знаешь, что я сейчас плыву, не зная куда. И ты совсем не обязан следовать туда же.
Он опять погрузился в свои мысли. Подошел официант. Увидев, что он не дотронулся до супа, повернул было обратно, но Том подал ему рукой знак, чтобы он забрал тарелку.
Он едва пригубил бокал с вином, однако его молчание, которое становилось все более тягостным, не помешало мне уничтожить все, что было на столе. Честно говоря, я была даже рада, что он не замечает моего аппетита. Его жена была столь бестелесна, такая утонченная. А в начале своей дружбы с Ричи, она как-то призналась ему, что до четырнадцати лет была страшной обжорой, но эту тайну, кроме собственного психотерапевта, она доверила только Ричи. Мне хотелось знать, известно ли это Тому — или он считал это следствием неправильного обмена веществ или ежедневного самоограничения.
Том поднял руку, и официант принес счет. Он, не глядя на него, положил на тарелочку кредитную карточку. Когда официант отошел, он сказал:
— Ты спросила меня, был ли я счастлив.
Я кивнула.
— Мне нравится то, что я делаю. Я дал вторую жизнь нескольким компаниям. Я создавал новые рабочие места, — он отодвинулся, будто его немного мутило от обильной еды.
Но я не хотела, чтобы разговор вновь замер.
— А твои родители живы? — спросила я.
Кроме того, что у него побелели волосы, как у его отца, Том совершенно не изменился — то же худощавое, загорелое лицо ирландца, те же карие глаза. Отец его был более жизнерадостным, чем Том когда-либо. Он развозил пиво на грузовике, был легок на подъем. Ярко-выраженный тип мужчины- жизнелюба. Мистер Дрисколл всегда приветствовал меня так; «Рози! Рози в два обхвата!» И трепал мои волосы. Нечего и говорить, что он не знал о том, что, когда я якобы натаскивала Тома по латыни, а он помогал мне по физике, мы забирались на крышу и уплывали в сказочную страну Камасутры на простыне, которую мы бесстыдно стащили у соседки с веревки.
— Он слег, когда ему было пятьдесят восемь. Не мог найти работу. Это его сразило. Два года как умер.
— Мне искренне жаль. А как мама?
Ее я едва знала. Она была пышной женщиной, читавшей по пять-шесть газет в день. Когда же она не читала и не занималась домашней работой — она надевала шляпку и торопилась на мессу.
— Она здорова. Живет с моей сестрой Кэти в Гарден-Сити, — он заколебался. — На похоронах твоя мама выглядела немного странно.
— Старческий маразм. Мне очень жаль ее, она влачит жалкое существование.
— Да, да, — пробормотал Том.
Вернулся официант. Том подписал чек.
— Благодарю, сэр, — кивнул официант, всем видом показывая, что он доволен чаевыми, но не чрезмерно.
— Мне нравится делать большие деньги, — сказал Том, вставая.
— Это хорошо, — откликнулась я.
Когда мы подошли к двери, он заговорил быстро, так что я едва улавливала, что он произносит:
— Я был счастлив в браке шесть месяцев.
Он посмотрел по сторонам, назад, будто растерявшись и пытаясь найти, кто это осмелился произнести такие слова.
— Какие шесть месяцев? — спокойно спросила я.
— Первые, — он провел пальцем под воротником, стараясь оторвать его от горла. — Потом она уехала на Палм-Бич навестить подругу. Однажды вечером я вернулся домой поздно, около одиннадцати. И увидел в холле ее чемоданы.
— И?
— Мне стало вдруг тошно.
На улице температура еще понизилась. Мы одновременно поежились.
— А что вдруг стало не так?
— До меня вдруг дошло, что поженились мы потому, что каждый из нас считал, что пришло время обзаводиться семьей. Могу предположить, она любила меня потому, что ее отец говорил ей, что я подаю большие надежды. Он был юристом в фирме, которую я поддерживал, когда еще был связан с-банком. Он не был очень богат, но прошел хорошую школу, и в смокинге выглядел весьма представительно. Я бы сказал, в нем чувствовалась порода. Двумя годами позже он познакомил меня с Джоан. Дела у меня продвигались в ту пору так быстро, что, честно говоря, я не знал, что делать со всеми теми деньгами, которые я заработал.
— Она-то знала.
— Да. И я с радостью предложил ей тратить свои деньги. Я знал только одно: я не хочу растрачивать свою жизнь на поездки на танцы в загородные клубы. Я хотел большего. И Джоан была великолепна. Она была совершенно не похожа на бруклинских девушек. Элегантна и очень амбициозна. Она желала достичь самой вершины в Новом Ханаане или в одном из подобных мест. У нее был прелестный маленький рот. Она легко контактировала с людьми, что мне казалось необходимым качеством: для жены.
— Но дело в том, — продолжал он, — что, когда бы я не пытался представить нас вместе, я обязательно был в смокинге, она в вечернем платье, и мы всегда были окружены множеством других людей — никогда вместе мы не смотрели телевизор, не сажали дерево, не вели детей в церковь. У нас не было жизни вместе, жизни, которую прожили мои родители. Джоан ездила в Холиок, проводила лето в Провансе. Она выросла совершенно в ином мире — и это был как раз тот мир, куда я страшился попасть.
Он подошел к краю тротуара, чтобы поймать такси.
— А вы не думали о разводе?
— Да. Но это противоречит складу моего характера, моему воспитанию, и я постарался смотреть на это шире. Дела пойдут лучше, когда у нас будут какие-то общие интересы, кроме денег. Как, например, дети. Но не получилось, все же мы остались вместе.
— Почему?
— А почему нет? К этому времени я понял, что это устраивает нас обоих. Так оно и есть. Моя жизнь — это моя жизнь. Я все время занимаюсь своими делами, но, когда мне нужна жена, она у меня есть.
Том махнул рукой подъехавшему такси. Он открыл передо мной дверцу.
— Думаю, ты можешь поехать ко мне.
Я отрицательно покачала головой.
— Ты не должна бояться, что тебя увидят. Джоан нет в городе.
— А что если увидят тебя?
Лицо Тома было пустым. Казалось, он как-то моментально поскучнел.
— Я все-таки женщина. Как насчет твоего швейцара? Соседей?
— Да, — кажется, он был так удивлен моим замечанием, что я поняла, что он и не думал провести ночь, прелюбодействуя. Том и в, мыслях не допускал ничего такого, будто никогда и не был тем восемнадцатилетним юношей, которого я знала.
Таксист опустил окно и, грассируя, с акцентом, которого я раньше никогда не слышала, спросил:
— Едем? Давайте! Что? Что?
— Через парк, — сказал Том. — Вниз, по Бродвею.
Он буквально втолкнул меня в машину, будто я была чем-то вроде громоздкой ручной клади.
— А что там? — шепотом спросила я, когда такси влилось в поток машин.
— Не знаю. Найдем что-нибудь. А почему ты шепчешь?
Том нажал кнопку, и желтый плексиглас отделил переднее сиденье от заднего.
— Сколько нам надо, чтобы добраться: до Бродвея? — спросил он громко.
