— Я считаю, что вы, Лизочка, с вашим безупречным вкусом и знанием литературы, справитесь, как никто другой. Да и зарплата побольше. Вы же молодая женщина, вам и одеться хочется, и за границу съездить.
— Заграница — это хорошо, — отвечаю я. — Но в первую очередь мне нужно кормить ребенка.
— Какого ребенка? — испугался главред. — Откуда ребенок?
— Моя сестра Катерина теперь живет со мной. Вы ничего не знаете, Йоханн Томасович. Миша погиб…
— Погиб? — ахает главред. — Что значит — погиб?
— Его сбила машина.
— Мишу сбила машина? Почему же вы ничего мне не сказали? Да я бы… Господи! Что же вам пришлось пережить, бедные вы мои! А как… Ира?
— Иры нет… уехала.
— Как уехала? — Главред потрясен.
Я пожимаю плечами:
— Так получилось.
— Ира уехала и оставила ребенка? — не может поверить Йоханн.
— Временно, — говорю я.
— Не может быть! Она снова бросила своего ребенка?
На лице его написана мучительная борьба: любовь к моей матери, с одной стороны, и осуждение ее бесчеловечного поступка — с другой.
— Она не бросила, а оставила мне, — возражаю я. — Я ведь ей не чужая. Знаете, Йоханн Томасович, я даже рада. Катюша — замечательная девочка, я ее очень люблю.
Мне страшно хочется рассказать ему про отца, но я подумала, что еще не время — и так слишком много для него потрясений, пусть остынет.
Он вдруг протягивает руку и гладит меня по лицу…
Нам так хорошо вместе, что Йоханн приносит по второй чашке кофе…
Около одиннадцати ко мне заглянула Иллария. Не вызвала к себе в кабинет, а пришла сама. Подтвердить новость о литературном приложении. Она тоже уверена, что я справлюсь.
— Можно, я посижу с вами… — говорит она и, не дожидаясь ответа, убирает картины Игоря с дворцового кресла, прислоняет к стене. Садится. Закрывает глаза, вытягивает ноги. — Хорошо здесь у вас, — говорит. — Спокойно.
Я в недоумении сижу тихо, стараясь не шуршать бумагой, украдкой бросая взгляды на свою начальницу. Что это с ней? Выглядит Иллария неважно. Исчез обычный блеск, она кажется смертельно уставшей. Мне вдруг кажется, что она пришла сюда спрятаться. От всех. Забилась в норку. Я вспоминаю странную историю с цветами…
— У меня несчастье, — говорит вдруг Иллария. — Погиб человек, которого я любила. Погиб трагически. Я старше вас, Лиза, я многое повидала в жизни. Никогда не думала, что смогу полюбить. И тем более не думала, что наши отношения закончатся так… трагически.
Я молчу. Что тут скажешь? Мне приходит в голову, что она говорит это скорее для себя, чем для меня. Расставляет все по полочкам. От моего присутствия — ей легче, создается эффект участия. Бывают минуты, когда человеку невыносимо оставаться одному, даже такому сильному, как Иллария. А я не чужая, я знаю о ней то, чего не знает никто. Я знаю о цветах…
— Мне страшно, — говорит Иллария. — Кажется, моя жизнь кончена. Мне кажется, я старая и все уже было.
И снова я молчу.
Она сидит с закрытыми глазами. Похоже, она уснула. Или умерла. Ни то, ни другое — она просто отдыхает. Наконец Иллария встает, говорит:
— Спасибо за приют, Лиза, — и выходит.
Сценка из жизни под названием: «А кому на Руси жить хорошо?»
Уже уходя, я нерешительно беру трубку. Йоханн, к счастью, на месте.
— Йоханн Томасович, я хочу попросить вас кое о чем… — начинаю я.
— Для вас, Лизочка, хоть звезду с неба! — отвечает с готовностью главред.
— Звезду не нужно. Вы не могли бы пойти со мной в тот бар, где мы… где мы пели… с Ирой.
— В бар? — Он удивлен. — Мог бы. То есть, конечно, пойдем!
— Я буду там петь… и мне нужна моральная поддержка.
— Петь? А как же литературный журнал?
— В литературном журнале я буду работать днем, а петь — по вечерам.
— Конечно! — повторяет озадаченный Йоханн.
Катька радуется мне, тянет ручки — единственное существо, любящее меня безоговорочно. Которому я нужна, которое без меня пропадет. «Это главное, — говорю я себе. — Остальное — ерунда».
«У меня теперь семья. Я — кормилица. У меня полоса везения, — убеждаю я себя. — Мне отдают литературный журнал. И я буду петь. Надеюсь, Митрич еще помнит меня…»
Баба Капа, бесценный помощник, соглашается посидеть с Катькой. Рыжий Митяй сонно таращит глаза с подушки. Он тоже не против.
Митрич меня помнит. Он улыбается мне и подмигивает. Первый его вопрос, разумеется:
— А где Ирка?
— Уехала, — отвечаю. — Просила передать привет.
Он вздыхает.
— Что ж не зашла попрощаться-то? За привет спасибо. Жаль, жаль… А ты что, надумала петь?
— Если вы не против, — говорю. — Надумала.
— Очень даже рад, — отвечает Митрич. — Тут про вас уже спрашивали… когда будете петь. Так что милости просим. Ира сказала про условия?
— Сказала.
— Ну и ладно. Навар весь твой.
Я киваю, не совсем понимая, что он имеет в виду. Йоханн, как строгий дядюшка, стоит рядом, готовый защищать меня от посягательств подвыпивших клиентов. Митрич самолично провожает нас к столику. Спрашивает:
— Готова? Или налить для разгону? Под это дело, — он щелкает себя по горлу, — лучше поется. Как?
Я только судорожно мотаю головой — не нужно!
— Тогда вперед! — говорит Митрич. Берет меня за руку и ведет на подиум. Щелкает пальцем по микрофону, поднимает руку, призывая к тишине. — По вашим многочисленным просьбам, — объявляет торжественно, — сегодня у нас концерт. Поет Лиза! — Здоровенной ручищей он хлопает меня по спине, ободряя. Тяжело спрыгивает с подиума, и я остаюсь одна в свете разноцветных софитов. Я не вижу лиц, в зале темно. Я не вижу Аспарагуса, но сознание того, что он здесь и переживает за меня, помогает. Я поправляю гитару. Сегодня я буду играть на своей, к которой не прикасалась несколько лет…
И в это время из зала кто-то говорит негромко:
— Про ямщика!
Я перебираю струны…
…Я пела про тройку с бубенцами, про дикие степи Забайкалья, хризантемы в саду. Я не помню, что еще я пела, выполняя просьбы из зала, в котором не могла различить ни одного лица. Про рыцаря — свою любимую. Мне хлопали…
В какой-то момент заботливый Йоханн, решивший, что пора сделать перерыв, снял меня со сцены. Взял из рук гитару, привел к столу. Поставил передо мной тарелку с бутербродом, налил вина.
— Я плакал, Лизонька. Честное слово… Ешь, моя хорошая. Набирайся сил. Тебе так хлопали! Ты им
