Лимонов

были Флобер, герой Германа Мелвилла Бартлби, который на любой вопрос отвечал: «I would prefer not to»[35], и Роберт Вальзер, отошедший в мир иной среди швейцарских снегов идеальной белизны после двадцати лет молчания в психиатрической лечебнице. Психоаналитика среди нас посещали многие. Я подружился [мы дружим до сих пор] с Жаном Эшно, мне нравились его книги, их бе зуп речный стиль: чуть насмешливая сдержанность, ирония с легкой ноткой грусти. С ним можно было не опасаться погрязнуть в пафосе или в трясине из прилагательных. На людей из L’Idiot мы смотрели примерно так же, как приличная публика смотрит на орды фанатов футбольного клуба Paris-Saint-Germain, накачавшихся пива и ищущих, с кем бы схватиться, а они, должно быть, принимали нас за сектантов-стихоплетов, анемичных и претенциозных. Впрочем, это сильно сказано: скорее всего, мы просто друг друга не видели, а возможно, и вовсе не существовали друг для друга.)

Вернемся к обеду в Lipp. Очень возбужденный, с дыбом стоящей шевелюрой и белым шарфом, конец которого мок в тарелке, Жан-Эдерн рассказывал Эдуарду, как он потерял глаз: русская пуля, полученная в Берлине, где его отец, генерал Алье, служил в конце войны. Чистая выдумка: каждому новому слушателю он рассказывал новую версию этого события. Это был его способ соблазнять новичка, и они с Эдуардом чудесно поладили. У каждого имелся свой предмет ненависти, который был совершенно безразличен другому, и тем не менее они сошлись на том, что Миттеран – редкая сволочь, да и Горбачев – тоже.

«Послушай, тебе надо писать». Именно этого Эдуард и хотел, не хватало лишь переводчика. «Никакого переводчика не нужно. Когда ты говоришь, я тебя понимаю, значит, пойму и то, что ты напишешь». Так Эдуард начал писать по-французски и стал приходить на заседания редакционного комитета L’Idiot, которые происходили в просторной квартире патрона на площади Вогезов. Пить водку начинали с десяти утра и заканчивали с рассветом следующего дня. Когда присутствовавшие ощущали потребность в закуске, Луиза, домоправительница Жан-Эдерна, варила им макароны. Помимо основного состава редакции, обеспечивавшего выход восьми полос еженедельника, на посиделки приходили самые разные люди, некоторые застревали, ввязывались в дискуссии, а хозяин дома, очень довольный, и не пытался их утихомирить, напротив, только подливал масла в огонь: это было упоение – разгоравшиеся споры подбрасывали сюжеты, давая пищу для ума газетным авторам. Когда Эдуард пришел на заседание в первый раз, там были Патрик Бессон, Марк-Эдуард Наб, Филипп Соллерс, Жак Верже. Ждали Ле Пена, но вместо него пришел профсоюзный деятель Анри Красуски, и Соллерс, сев за пианино, запел «Интернационал». Габриэль Мацнефф, родившийся в семье русских эмигрантов, выразил восхищение тем, что рядом с его статьей, где он пел дифирамбы «Михаилу Горбачефф» – с двумя «ф», – стояла статья Лимонова, в которой он требовал отдать Горбачева под трибунал и закончить дело двенадцатью пулями. Согласно легенде, Мацнефф повел себя настолько изысканно, что поздравил молодого коллегу с успехами во французском.

Эдуард эти тусовки не пропускал, тем более что жил неподалеку; иногда он приводил с собой Наташу, и чем чаще он сюда приходил, тем больше ему здесь нравилось. Крайне левые и крайне правые, сидя бок о бок, под водочку сотрясали воздух взаимоисключающими репликами; при этом никто не заботился о том, чтобы привести их к единому знаменателю: смысл споров был прост до банальности и состоял в самих спорах. По ходу дела участники делились опытом, как заставить Жан-Эдерна раскошелиться («Одной рукой протягиваешь ему статью, другой – берешь деньги» – метод Соллерса), ругались и ссорились с шефом, отключали ему телефон, потому что он, страдая бессонницей, имел обыкновение звонить в пять утра. За услуги типографии не платили, адвокатам тоже, в прихожей постоянно толклись кредиторы, судебные процессы о диффамации шли сплошным потоком, никто не знал, чем будет заполнен следующий номер. В интерьерах богатой квартиры на площади Вогезов Эдуард легко представлял себя действующим лицом «Трех мушкетеров», которых он обожал в детстве; он казался себе д’Артаньяном с пером на шляпе, торжественно введенном в компанию бретеров и выпивох средневековым сумасбродом, широтою размаха напоминавшим Портоса, дурацкими выходками – Арамиса и даже, если хорошенько приглядеться, Атоса – врожденной печалью, благодаря которой ему прощали все. В жизни, размышлял Лимонов, необходимо иметь свою компанию, а ничего более живого в Париже не было.

Часть пятая Москва, Харьков, декабрь 1989

1

По дороге из московского аэропорта Эдуард вспоминает, как ехал когда-то в обратном направлении. У него было тяжкое похмелье, и он лежал на заднем сиденье, положив голову на Еленины колени. Она гладила его по волосам и смотрела на пробегавшие за окном коробки зданий и длинные перелески, уверенная, как и он, что больше никогда их не увидит. Шел снег, это был февраль 1974-го. В декабре 1989-го тоже шел снег. Прошло пятнадцать лет, он потерял Елену и возвращается в свою страну один и, если не вдаваться в подробности, возвращается победителем. Он и двое других приглашенных летели сюда бизнес-классом и были встречены в аэропорту как VIP-персоны. Садясь в микроавтобус, к которому их подвела довольно красивая девушка из PR-службы, он выбрал место рядом с хмурым краснолицым шофером и попытался завязать с ним беседу. Для него было важно показать этому русскому – простому, видимо, мужику, первому, кто встретился ему на родной земле, – что, несмотря на проведенные за границей годы, несмотря на завоеванный успех, он остался человеком из народа, говорящим с ним на одном языке. Но водитель молчал, замкнувшись в своем враждебном равнодушии; ту же реакцию Эдуард получит и от персонала гостиницы «Украина», куда привезут троих гостей.

Гостиница «Украина» – одно из семи построенных в Москве при Сталине высотных зданий, представлявших собой нечто среднее между неоготическим замком и византийской тюрьмой, благодаря чему город стал похожим на Gotham City из фильмов о Бэтмене. Тем не менее она считается отелем класса люкс, где останавливаются знатные гости и высокие партийные чины. Эдуард волновался, входя туда, куда раньше, в бытность молодым поэтом андеграунда, путь ему был заказан. Его удивило, что в холлах, просторных, как нефы католического собора, не ощущается торжественного духа, свойственного тем местам, где гнездится власть; наоборот, в вестибюле стоял гвалт, как на ярмарке, какие-то горластые типы с совершенно бандитскими рожами и сальными волосами сновали туда-сюда, а усевшись, клали свои грязные ботинки на низкие столики.

Номер, считавшийся роскошным по критериям, от которых Эдуард отвык – очень высокий, не меньше четырех метров, потолок со свисающей оттуда тусклой лампочкой, – оказался неуютным, как холодный подвал в мясной лавке. Раньше можно было не сомневаться, что стены и телефонные трубки напичканы микрофонами, но сегодня нельзя быть уверенным ни в чем. Раньше можно было не сомневаться, что общаться с русскими, когда возвращаешься из-за границы – чистое безумие, самый надежный способ создать им проблемы, однако сегодня можно общаться с кем угодно. У Эдуарда с собой только один номер телефона: Наташиной матери. С ней обязательно надо связаться, но в квартире никто не отвечает. Номеров друзей юности нет, он не взял их с собой, когда эмигрировал: казалось невероятным, что ими можно будет когда-нибудь воспользоваться. Но может, кто-нибудь знает о его приезде? И придет в Измайлово, чтобы его повидать? Например, бывшие смогисты – Холин, Сапгир, Ворошилов? Он не знает, хочет ли этого, но ему известно, что организованное Семеновым мероприятие вряд ли пройдет незамеченным.

Он познакомился с Юлианом Семеновым несколько месяцев назад, на одной вечеринке в Париже. Ничего о нем не зная, он ощутил ауру богатства и власти, окружавшую этого невысокого, дружелюбного человека с решительными манерами. Они говорили о Горбачеве, Семенов был «за», Лимонов – «против», потом о Сталине, и тут все было наоборот, и все же между ними возникло взаимопонимание.

– Вы печатались в России? – спросил Семенов, узнав, что Эдуард пишет.

– Нет, и, видимо, это случится нескоро.

Семенов пожал плечами:

– Но сейчас можно публиковать все.

– Возможно, но не мои книги, – гордо парировал Эдуард. – Я – скандальный автор.

– Прекрасно, – подытожил Семенов. – Я вас опубликую.

На следующий день помощник Семенова связался с Эдуардом, взял у него образчики его творчества и рассказал, что патрон, автор шпионских романов, расходившихся в СССР миллионными тиражами, в