что она не забыла молодого поэта с длинными волосами, вдохновенного и талантливого. И теперь ей странно видеть на его месте человека, похожего скорее на секретаря комсомольской ячейки.
Что ей ответить? Разговор глухих. В мире, откуда Эдуард приехал, человек искусства может себе позволить (и это даже рекомендуется!) стрижку под бобрик, очки в роговой оправе и неброскую одежду черного цвета. Да он лучше умрет, чем наденет старый бесформенный свитер или пиджак с воротником, обсыпанным перхотью, как того требует обязательный дресс-код андеров. Но эта дама убеждена, что поэт – маргинал по определению и должен выглядеть соответственно: она представляла его кем-то вроде Венички Ерофеева. Кстати, о Ерофееве: третий выступавший сообщил, что легендарный автор поэмы «Москва- Петушки» знает о приезде своего товарища Лимонова, однако прослышав о том, что его книги печатает издатель неприличных газет Юлиан Семенов, он предупредил, что если Лимонов придет к нему, то руки ему он не подаст. Что об этом думает Эдуард? Эдуард отвечает, что об этом он вообще не думает, что ему и в голову не приходило встречаться с Ерофеевым и что они никогда не были товарищами. Диалог продолжается в том же духе минут тридцать, после чего Эдуарда приглашают выпить рюмку с членами молодежной секции Союза писателей («молодежная секция Союза писателей»!), но он отказывается. В четыре часа дня на улице уже темно. Он шагает, подняв воротник матросской куртки в стиле «Броненосец “Потемкин”».
После этой жуткой встречи желание искать бывших друзей пропало напрочь. Как мудро он поступил пятнадцать лет назад, расставшись с этой компанией! И как они на него злятся за это! Пока он боролся за выживание на Западном фронте, они прозябали в своем болоте, и моральное угнетение со стороны властей не давало им возможности осознать собственную бездарность. В те времена и в тех обстоятельствах неуспех, безвестность и бессилие смотрелись достойно. Ничто не мешало им мечтать, что в один прекрасный день наступит свобода, и их будут приветствовать как героев, которые в глубоком подполье, втайне от властей сохранили для грядущих поколений лучшее, что было в русской культуре. И вот свобода уже на дворе, но они никому не нужны. Они оказались голыми королями и мерзнут под холодными ветрами конкуренции, а победа досталась молодым бандитам вроде помощников Семенова, и последним прибежищем андеров остается Союз писателей, где продолжают молиться на пафосное отребье вроде Венички Ерофеева и с недоверием смотреть на вполне живого авантюрного персонажа вроде Лимонова.
Слоняясь этим тоскливым вечером по улицам, он заходит в галерею, где выставлены, как образцы кича, творения запрещенных в былые времена художников, и с удивлением видит там картину своего старого приятеля по богемной тусовке Игоря Ворошилова: портрет сидящей перед окном женщины в красном платье. Женщина – его бывшая подружка, а окно находилось в квартире, где Эдуард одно время жил вместе с ними. Подружка была хорошенькая, но сейчас, должно быть, растолстела и превратилась в здоровенную бабищу. А что касается Игоря, то в каталоге было сказано, что художник умер два года назад.
Эдуард справляется о цене картины. Сущие копейки, да, если правду сказать, думает он, больше она и не стоит. Бедный Игорь! Той ночью, когда он хотел покончить с собой от отчаяния, поняв, что не талантлив, он был недалек от истины. Рынок все решил за них, рынок всегда прав, и этот безжалостный довод не оставляет никаких шансов нежным и ранимым душам друзей его молодости. Его вдруг охватывает глубокая тоска и еще какое-то чувство, похожее на жалость. Он, который гордится тем, что презирает слабых, вдруг начинает сострадать их слабости. Он сочувствует Игорю, его тонкой, уязвимой душе, сочувствует пожилой женщине, сидящей у ресторанного туалета, он сострадает всему своему народу. Ему, злому и сильному, хотелось бы сделать что-нибудь, чтобы защитить от злых и сильных нежные и ранимые души Игоря Ворошилова, женщины у туалета и всего своего народа.
Он не пропускает ни одной телефонной будки, названивая Наташиной матери, и вот ему наконец везет. Эдуард представляется, спрашивает о Наташе, и ее мать разражается рыданиями: Наташа приходила, пробыла два дня и ушла, не оставив адреса. Мать переживает, не зная, что и думать. Он предлагает приехать. Она живет далеко, он едет на метро: в метро он себя чувствует лучше всего. Долго проплутав по заснеженному жилому массиву, застроенному хрущевскими пятиэтажками, Эдуард наконец отыскивает крохотную однокомнатную, вылизанную до маниакальной чистоты квартирку. В книжном шкафу, за стеклом, как и у его родителей, – собрания сочинений классиков. Мать Наташи, невысокая пожилая женщина, измучена тревогой за дочь и смотрит на него с недоверием и с надеждой: если не он, то кто же ее отыщет? Срок визы у ее дочери закончился, с ней могло случиться все, что угодно, и мать, немало настрадавшаяся от мужа-алкоголика, которого уже нет в живых, разу меется, думает о самом плохом. О том, что ее дочь нимфоманка, она и не подозревает. Ей и в голову не приходит, что та способна месяцами прилежно сидеть за письменным столом и писать стихи, а потом сорваться и, никого не пре дупредив, исчезнуть на несколько дней, а потом вернуться абсолютно опустошенной, с блуждающим взглядом, в трусиках, коричневых от крови и экскрементов. Эдуард об этом не рассказывает, не нужно усугублять ее тревогу, и без того ему кажется, будто стены крохотной квартирки сочатся ее тоской. В голову вдруг приходит, что, возможно, для него было бы лучше, если бы он не нашел Наташу и она исчезла бы из его жизни. «Вы ее любите?» – как и Витез, спрашивает мать и получает тот же ответ: «Это моя жена. Я забочусь о ней уже семь лет, и сейчас ее тоже не брошу». Мать бросается ему на шею, обнимает, благодарит, твердит, что он хороший человек. Он не привык к таким излияниям, но для людей любящих это естественно.
Мать дает ему адрес школьной подруги дочери: возможно, та что-то знает. Сорок минут на метро, полчаса блужданий в легкой куртке при минус пятнадцати. Уже перевалило за полночь, когда он отыскивает, наконец, нечто вроде богемного притона, но обитатели его похожи не на артистов, пусть самых отвязанных, а скорее на мелких воришек и распространителей наркоты, кем они, вероятнее всего, и являются. Подруга, помятая блондинка с черными у корней волосами и пронзительным голосом, должно быть, видела фотографию Эдуарда в «Совершенно секретно» или слышала о нем от Наташи, причем не в самых лестных выражениях, и когда он пытается с ней поговорить, становится ясно, что она его ненавидит. И все же они садятся на кухне, пьют водку, и подруга с явным удовольствием рассказывает, что да, его жена заходила сюда с какими-то двумя типами, провела тут ночь под предлогом того, что возвращаться домой слишком далеко, расхаживала в чем мать родила, курила, сидя на унитазе и одновременно удовлетворяя одного из пришедших с ней мужиков, в то время как другой пытался пристроиться к ней, к ее подружке. Эдуард удивляется: какая же злыдня эта подруга! Одна из тех русских шлюх, для которых мужчина – исконный враг, и мучить его – большая доблесть. Ему бы следовало встать и уйти, но на дворе глубокая ночь, метро закрыто, искать такси придется долго, а о том, чтобы вызвать его по телефону, и речи нет. И он остается, снова пьет, слушает сквозь пьяный дурман болтовню подруги: та утверждает, что все это из-за него, что это он плохо обращается с Наташей, что она сама об этом говорила. Остальные обитатели берлоги подтягиваются к ним, среди них оказывается чеченец по имени Джеляль, который начинает выяснять, не еврей ли Эдуард, поскольку он убежден, что во Франции все евреи, включая и самого Миттерана, а потом, вроде бы в шутку, но явно угрожая, пытается отобрать у Эдуарда его паспорт. Ситуация становится опасной, все может закончиться плохо, но Эдуард, как всегда, сохраняет хладнокровие – или он просто отупел? Так или иначе, остаток ночи проходит в повальной пьянке. Последнее, что запомнилось Эдуарду, был его спич на тему «Эта страна гениально приспособлена для исторических событий, но нормальной жизни здесь никогда не будет. Нормальная жизнь – это не для нас…» Проснувшись на рассвете, он обнаруживает, что спал, уткнувшись лбом в кухонный стол. Осторожно пройдя по квартире, стараясь не наступить на кого-нибудь из ее обитателей, расположившихся прямо на полу, он проверяет, при нем ли паспорт, надевает обувь, которую, войдя сюда, он снял, как делают зимой все русские. Голова болит, но в мыслях прояснилось, и возник новый план: забрать из гостиницы вещи, послать подальше Семенова с его программой, доехать до вокзала и сесть в первый же поезд на Харьков.
3
По бедняцкой привычке, даже не задумавшись о том, что до Харькова целых восемнадцать часов пути, он покупает самый дешевый билет и в конечном счете ни о чем не жалеет. Забыв о роли известного писателя, он смешивается с толпой простых людей, грубоватых и не очень чистых, которые вольготно располагаются на лавках, раскладывая на них свою дурно пахнущую снедь с неизменной бутылкой водки. В плацкартных вагонах, не разделенных на купе, где скамейки расположены, как в казарме, вдоль стен в два ряда, каких только лиц не увидишь: рядом с совершенно бандитской рожей мелькнет вдруг лик с таким простодушным, кротким выражением, что невозможно сдержать слез. Эти лица – подлинные,
