Монсеньор вернулся, как и обещал, через два часа, когда я только-только закончила работу. Он был в латах, с мечом на поясе, в шлеме. Такой сразу чужой и далекий!
«Какая прекрасная вышивка, Тереза! — сказал мне он, надевая плащ. — Но почему он мокрый? Ты что, плакала?» Мне сдавило горло. И ответить ему я не могла. Он поднял меня и повернул лицом к окну. «Ты плакала! Но почему? Ведь ты знала, что мой отъезд неизбежен. Мы оба это знали. Отнесись к этому спокойно. Я привязался к тебе за эти два месяца; и ты ко мне тоже. Но я уеду, — и ты быстро забудешь меня. Ты выйдешь снова замуж. Ведь, я знаю, у тебя много поклонников! А вот и твое приданое, — и он вытащил из-за пояса кошелек и протянул его мне. — Здесь сто золотых ливров. На эти деньги можно безбедно прожить много лет. Бери, не стесняйся.»
Сто золотых!.. Мне было даже трудно представить такую уйму денег. Как бы они пригодились моему будущему ребенку! Но я ответила, что деньги мне не нужны, и что я не возьму их. «Я так и думал, что ты откажешься, — сказал монсеньор, улыбнувшись. — Ты горда. В тебе, простой крестьянке, больше гордости и самоуважения, чем в королеве Франции! Вот это и привлекало меня к тебе!» И он вдруг опустился передо мной на колено. И поцеловал мою руку, как какой-нибудь знатной даме. Потом он встал и промолвил: «Хорошо. Раз ты не хочешь принять эти деньги, — я оставлю их мессиру Лавуа. Он знает, что у нас с тобой было. Если они тебе понадобятся — обратись к нему. А теперь — давай прощаться, Тереза.»
Я воскликнула, хватая его за край плаща: «И это все? И вы вот так уйдете? И я больше не увижу вас?» «Да, Тереза. Ты больше меня не увидишь. Я уезжаю навсегда», — ответил он мне. Мое признание, что у нас будет дитя, Мари, так и висело на моих губах. Но я знала, что это не остановит монсеньора. Что он уедет все равно! «Может быть, тебе оставить что-нибудь на память обо мне? — спросил он. — Любую вещь, какую ты захочешь. Лютню. Книгу. Хотя ты и не умеешь читать». Я невольно приложила руку к своему животу. «Нет, монсеньор. У меня уже есть… есть подарок от вас.» — «Что же это?» — спросил он удивленно. Я поняла, что он может догадаться. Что я почти выдала себя… И быстро сказала: «Это воспоминания. Память о вас. И о нашей короткой любви. Она пребудет со мною вечно.» Он улыбнулся. «Как поэтично ты сказала!» — «Хотя нет. Постойте! Я знаю, какой подарок вы можете еще сделать мне…» — «Какой же?» — «Назовите мне свое имя, — прошептала я, глотая слезы. — Я хочу его знать. Хочу, чтобы для меня вы не остались просто монсеньором. А, если это тайна, то я клянусь вам, что не выдам ее даже под пыткой!» Он как будто заколебался. Но потом сказал: «Меня зовут Робер. А мою фамилию тебе знать ни к чему.»
Но мне и этого было довольно! Его звали Робер… Он нагнулся и быстро поцеловал меня в губы. Совсем не так, как целовал раньше. Не нежно… не страстно… а почти равнодушно. «Прощай, Тереза, — промолвил он, надевая стальные перчатки. — Прощай навсегда!» Я снова вцепилась в его плащ. Я заплакала, умоляя его не уезжать. Но он ушел… И дверь моей комнаты закрылась за ним. Потом я выбежала на крепостную стену. Он садился на своего вороного Сарацина во дворе. С ним было еще трое всадников. Я надеялась, что он поднимет голову и посмотрит на меня. О, Мари!.. Я плачу и теперь, вспоминая все это… Но он так и не взглянул наверх. Он опустил забрало своего шлема, взмахнул рукой, — и всадники галопом поскакали на юг из Шинона.
— И ты, Тереза… Ты больше его не видела? — спросила Доминик.
— Нет, Мари. Но вести о нем доходили и до Шинона. Ибо кто не слышал о Черной Розе? Сначала его называли ужасом и чудовищем Лангедока. Но я в это сразу не поверила, потому что монсеньор был так добр и великодушен ко мне. А потом все узнали, как он спасал катаров. Как выступил против папских легатов и самого Монфора. И все начали благословлять его имя. Хотя настоящего его имени никто не знал… кроме меня.
Монсеньора звали Робер. И я сразу решила, что, если родится мальчик, я назову его этим именем… а, если девочка — Робертой. В замке никто не узнал о том, что я жду ребенка. Я скрывала это, пока моя беременность не стала становиться слишком явной. Тогда я ушла в лес, в свою избушку. И в положенный срок, одна, без чьей-либо помощи, родила мальчика. Слава Богу, я мучалась недолго, и ребенок родился здоровенький. Чтобы окрестить его, я пошла за десять лье, в дальнюю деревню, где меня никто не знал. Сказала, что родных у меня нет, и муж мой ушел на войну с альбигойцами. И ребенка окрестили.
Мы прожили с моим Робером в лесу около года. Он рос быстро. И был таким умненьким! Таким веселым и спокойным! Я не могла нарадоваться на него. И никто мне не был нужен. В Шинон я не ходила, потому что с Робером появиться там не могла, а оставить его одного боялась.
Однажды в лесу, проверяя силки, поставленные мною недалеко от моей избушки, я повстречала девушку, почти ребенка. Ей было тринадцать, ее звали Франшетта. Она пошла за грибами и заблудилась. Оказалось, что девушка из Шинона, что она сирота и работает там совсем недавно. Было уже поздно, и шел дождь, и мне пришлось волей-неволей привести ее в мою избушку переночевать. Франшетте сразу полюбился мой мальчик. Я видела, что девушка она добрая и простосердечная. И я ей о себе рассказала. Она обещала не выдавать никому в замке мою тайну. Только с одним условием, — чтобы я позволила ей изредка приходить и играть с Робером. Я разрешила ей это, и утром показала ей дорогу к Шинону. Я была даже рада в глубине души, что теперь у меня будет кому доверить моего мальчика, если мне понадобится надолго отлучиться. И Франшетта могла сообщить мне, если монсеньор вернется в Шинон. Ведь я не потеряла надежды на это!
Теперь мне стало веселее. Франшетта навещала меня довольно часто, и Робер очень к ней привязался. Постепенно я стала доверять девушке все больше и, в конце концов, рассказала ей даже о монсеньоре. Только имени его ей не назвала. Я часто описывала своей юной подружке, какой монсеньор был красивый, и умный, и как мы любили друг друга. Франшетта слушала меня с открытым ртом. Все ей не верилось, что такой богатый и знатный дворянин мог в меня влюбиться. «Ах, Тереза! — не раз восклицала она. — Раз уж монсеньор так тебя любил, неужто он никогда к тебе не вернется? К тебе — и к вашему сыну?» Очень ей хотелось, чтоб он возвратился… И женился на мне.
И вот однажды… Это было год назад, Мари. Да… На днях ровно год будет… Франшетта прибежала в мою избушку с вытаращенными глазами, и с порога закричала:
«Он вернулся, Тереза! Вернулся!» — «Кто?» — не поняла вначале я. «Твой монсеньор!» Я так и задрожала… Но война с альбигойцами еще не кончилась! Как же он мог появиться в Шиноне?
«Не может быть! Ты, верно, ошиблась, Франшетта!» — «Нет, нет! Это точно он! Святые угодники! Какой же он красавец! Точь-в-точь как ты его описывала! И одет так богато! И я слышала, как мессир Лавуа обращался к нему «монсеньор»…» — «Он приехал один?» — «Нет, со слугой.» — «Ты не слышала случайно, о чем монсеньор говорил с комендантом?» — «Хотела бы я подслушать! Но мессир Лавуа увел его к себе. Но, думаю, Тереза, он приехал к тебе! Он ищет тебя! Он хочет сделать тебе предложение! Иначе зачем же еще ему было приезжать?»
Я не разделяла этих надежд своей подружки. Скорее всего, монсеньор уже и думать обо мне давно забыл. Но, зачем бы он ни приехал, — это был, возможно, мой последний шанс повидаться с ним. И показать ему его сына. Безумное желание открыть монсеньору свою тайну и показать ему маленького Робера охватило меня. «Ах, Франшетта! — воскликнула я. — На тебя теперь вся моя надежда! Беги в Шинон! Скажи монсеньору, что Тереза… его Тереза зовет его! Приведи его сюда. Только не говори ему ничего о Робере!» — «Лечу!» — крикнула Франшетта и побежала по тропинке в замок.
А я осталась с сыночком. У меня была куплена для него нарядная алая рубашечка. Все думала — на какой-нибудь праздник пойдем с ним в церковь или на ярмарку. Я надела ее на Робера и причесала его черные волосы. Посадила его к себе на колени, прижала к себе его головку. И стала думать — а правильно ли я поступила? Обрадуется ли монсеньор, увидев мальчика и поняв, что он — его сын? А вдруг, наоборот, он разгневается на меня за то, что я ослушалась его и родила? Или, еще того хуже, — если ему будет все равно… И он скажет, что знать не хочет ни меня, ни ребенка. Или — самое страшное — если герцог Черная Роза вообще не придет с Франшеттой… потому что давно меня забыл, и даже имя Терезы изгладилось из его памяти.
…Робер заснул у меня на коленях, и я уложила его на лавку и прикрыла одеяльцем. И тут послышался топот копыт. Затем шаги… И на пороге появились трое — Франшетта и двое незнакомцев. — Тут голос Терезы слегка дрогнул. Но она справилась с собой и продолжала:
— Я никогда их прежде не видела, Мари. Но тот, что шагнул в мою избушку первым, был очень похож на монсеньора. И я поняла, почему моя подруга приняла этого мужчину за герцога Черная Роза. Он был высокий, темноволосый, со светлыми глазами. Только не серыми, а голубыми. Одет он был в очень богатый
