На площадке дублер, но вновь его никак не задействовать — слишком мало места.
Ближе к вечеру приезжает Глазков. Встречаемся на улице Аэродромная в ангаре для самолетов и вместе с постановщиком ставим финальную драку. Она должна быть лаконичная — несколько сильных ударов, между которыми текст. Текст мы тоже пишем сами, так как этой сцены в сценарии нет.
В первом же дубле Паша Глазков бьет меня кулаком в висок. А когда я отбрасываю его на капот, он случайно носком ботинка попадает мне по ноге, поврежденной в сцене на водохранилище. Ну, и Паше тоже достается…
Легкие мои еще не готовы к такой нагрузке. Начинаю кашлять и задыхаться. Чтобы не кашлять в кадре, держу наготове кружку горячего чаю с молоком, прячу ее за колесо одной из игровых машин, поближе к месту драки. Молоко смягчает горло и успокаивает спазмы в желудке.
…Что такое боль? По-моему, боль условна и зависит от личной чувствительности. То, что для одного боль, для другого комариный укус. Мой дантист говорит, у молодежи зубы не болят так, как раньше у их родителей. И дело не в зубной пасте и жевательной резинке против кариеса. Человек не чувствует зубной боли, хотя нервы воспалены. Сигнальная система не сигнализирует, хотя должна. Отсюда, запущенные болезни, что так трудно лечить. Люди вовремя не понимают, что больны. И значит, надо мне радоваться, что я все еще чувствую боль!
Коньяк с апельсинами
Прошло десять дней после моего возвращения. Выходных не было, так как мы сильно отстали от графика. И вот, наконец, завтра выходной.
Как и договаривались, она приехала с апельсинами к коньяку. И с хурмой. Порезала фрукты. Я поставил на журнальный стол бокалы и бутылку коньяка.
Пьем коньяк, едим апельсины и хурму. Рассказываю о творческих планах. У меня их, как у человека, что хотел бы жить вечно. Но я не вечный, поэтому тороплюсь. Она больше слушает, чем говорит сама. И курит мои сигары. Сигары немного пахнут луком — в холодильнике, где я, как и положено, их храню, всю неделю стояла тарелка с нарезанным кружочками луком. Лук я ем для иммунитета.
Мне кажется, не прошло и часа с момента, как мы выпили первую рюмку, но, когда смотрю на часы — пять утра. На исходе вторая бутылка коньяка.
— Мне холодно, — шепчет Лида.
Я обнимаю ее.
Просыпаюсь в двенадцать дня. Голова гудит. Слышно, как в гостиной все еще работает телевизор. Лида одевается.
— Ты чего так быстро убегаешь?
— У меня в телефоне 17 пропущенных звонков. Мама волнуется…
— Я тоже буду волноваться, если ты сейчас уедешь.
— Ну, и зря, я же не навсегда. Мне было очень хорошо с тобой, Мишаня…
— Я не Мишаня, я Алексей.
Ее лицо заливает легкий румянец.
После ее ухода целую вечность стою под горячим душем. Слава богу, выходной! В спортзал, конечно, не иду. Вместо этого валяюсь на диване, смотрю кино и читаю. Незаметно пролетает день.
Около семи звонит Лида.
— Как ты там? Я тебя не отвлекаю? А я катаюсь по городу. Завтра у меня съемка, но, во вторую смену, так что вечер свободен… Только утром надо не рассыпаться — возможно, придется ехать в Борисов.
— Зачем в Борисов?
— Есть одна неприятная проблема.
— У тебя проблема?
— У подруги.
— А я уже почти испугался.
— Чего ты испугался?
— Черт его знает… не могу понять сам себя.
— Это твое перерождение, о котором ты мне вчера полночи твердил, Леш. Помнишь?
Да, помню. Я фантазировал на тему болезни. Говорил, что любая болезнь — это не просто так, это значит, что накопилось слишком много старости и пришло время объявить ей войну.
— Верно, вчера я был красноречив, Лидочка! — говорю, смеясь. — А, кстати, кто такой Миша?
По тому, как накаляется телефонная трубка у меня в руке, понимаю — нелегко ей там, на другом конце вселенной, где некий Миша упорно встает между ней и мной.
— Миша — это один знакомый актер, — наконец находит объяснение. — Мы с ним так часто болтаем, что я иногда называю Мишами других мужчин.
— Это нормально! — смеюсь. — Можешь называть меня, как тебе удобно, только не пропадай…
Вечером она снова приехала. Без звонка и без фруктов. Но это нам уже и ни к чему…
Утром, до съемок мне позвонил Чернов и сообщил, что ночью от инфаркта умер один наш общий друг. В пять утра почувствовал себя не важно, встал, пошел на кухню выпить воды, потерял сознание и все… Приехала скорая, но спасти не смогли — обширный инфаркт. В 39. Он был здоровый и крепкий, следил за собой, ходил в сауну, играл по выходным в футбол.
…Сижу в вагончике в ожидании, когда позовут в кадр, смотрю на заснеженные елки, на уютные дома в лесу, и думаю, как хрупка человеческая жизнь! Мы строим из себя героев, но на самом деле мы стеклянные — ничего не стоит нас разбить… Значит, надо торопиться!
Финал
Сцена на шоссе оставила чувство недосказанности. Так бывает во сне, когда хочешь сказать что-то важное, открываешь рот, а слов нет. Или, когда пытаешься разговаривать под водой (Я заметил, во сне почему-то все самые главные слова приходится говорить под водой, и тот, кому ты это говоришь, обычно отворачивается, не дослушав).
Был 20-градусный мороз, конец светового дня, и мы опять не успевали. В который раз спас стедикам. Махнули одним кадром огромную сцену! Все! Зритель больше не увидит героев! Мне кажется, тут хорошо бы побольше подробностей. Как истекает кровью смертельно раненная Наталья. Как беззвучно кричит, склонившийся над ней, Родион. Как Филипп блуждает обезумевшим взглядом по свежим пятнам крови на снегу… Нет и реакции Славика. Вообще все происходит так быстро и скомкано, что даже я, находясь внутри сцены, не сразу соображаю, в кого попали пули — убийца в одно мгновение проносится мимо на джипе и лишь слегка притормаживает, чтобы дать автоматную очередь через опущенное стекло. Закончить так эту огромную историю все равно, что мне закончить мою историю здесь…
…
А может и надо так заканчивать? И так уходить? Чтобы никто не успел понять, что это все — ФИНАЛ. А когда понял, чтобы захотел тебя вернуть. И пересмотреть фильм. И прочитать книгу сначала. Или бросился писать письмо в правительство, в Совет Федерации, а то и самому Президенту, чтобы немедленно дали указание написать новую книгу с теми же героями и снять продолжение фильма…? Но я расстроился. Сцена снова и снова прокручивалась в воображении в самом медленном рапиде — почти покадрово. И все движущиеся было размазано, как будто пытались стереть. Наши голоса тонули в болезненно высоком гуле, похожем на гул в ушах, когда приходишь в себя после контузии…
На следующий день с утра проходы. Ничего сложного, но приходится сниматься без шапки, так как это для десятых серий, где по сценарию осень. К обеду снова кашляю и мир вокруг в рапиде, как во вчерашней
