Радостные голоса, встретившие его уже на входе, наглядно доказали, что зимняя встреча и красноречие Константина надолго запомнились многим из присутствующих.
— Здоров ли?
— Здрав буди!
— Думали, и не выжить тебе, а ты прямо как огурец.
— И даже с сумой какой.
— Никак гостинцы?
Поток шумных приветствий и вопросов оглушил Константина, но он терпеливо отвечал каждому, заметив, что гостинцы скоро покажет всем, после чего начал растерянно озираться по сторонам, искать, куда бы присесть.
По пути к грубой, наспех сколоченной лавке пришлось еще не раз весело кивать, откликаться, что-то отвечать, но вот наконец голоса стихли, и на правах хозяина первую приветственную чару поднял Глеб.
Говорить, как оказалось, он умел.
Каждому из присутствующих успел адресовать что-то доброе, теплое, ласковое и тут же отпивал из своей чаши по глотку. Отпив во здравие последнего — храброго Изяслава Владимировича — он провозгласил:
— Ну а теперь, братия, воедино со мною сомкнем в знак братства нашего и дружбы нерушимой все чаши и осушим их досуха, — и первым подал пример.
После этого тоста, едва Константин успел перевести дух и слегка обгрызть, закусывая хмельное зелье, нежную поросячью ножку, степенно встал князь Ингварь, сидевший рядом с Глебом на правах самого старшего по возрасту.
Он был не столь красноречив и говорил не столь красиво, образно и гладко, но зато в речи Ингваря было больше чувства, больше веры в то, что говорилось. Он предложил выпить за то, чтобы отныне на Рязанской земле царили мир да любовь, чтобы споры разрешались только по обоюдному согласию, да чтобы князья в обращении друг с другом вели себя по совести, не держа камня за пазухой, а ножа за сапогом.
Выпили и за это.
Вместо того чтобы закусывать, Константину пришлось выслушивать князя Юрия, сидевшего напротив.
Тот весьма сильно печалился по поводу того случая на охоте, обстоятельно изложил, как он сам переживал и горевал о раненом князе, и еще о том, сколько молебнов и свечей во здравие да в каких храмах поставил сам Юрий, сколько его жена и малолетний сын Федор, коему на днях исполнилось аж четыре года.
Константин механически продолжал вежливо кивать в ответ, как вдруг ему в голову пришла мысль: «А ведь это тот самый Федор, который поедет с посольством к хану Батыю, и там его убьют. Надо же. А сейчас ему всего четыре года. Стало быть, тогда будет двадцать четыре. Получается, что передо мною будущий великий Рязанский князь Юрий Игоревич. Господи, живая история рядышком сидит».
Но тут его мысли бесцеремонно прервала новая здравица, на сей раз провозглашенная Кир-Михаилом и адресованная гостеприимному хозяину сих мест князю Глебу.
А потом с чашей встал Святослав и уже заплетающимся языком произнес что-то несуразное, несколько раз поправляя сам себя, но, в конце концов совсем запутавшись, помолчал секунд пять, пытаясь поймать непослушную мысль, окончательно махнул на нее рукой, простодушно обвел осовелым взглядом всех присутствующих и громогласно заявил:
— А вот за все это мною поведанное давайте и выпьем.
— За что за это? — насмешливо крикнул с места Олег Игоревич. — Сам-то хоть осознал, что сказывал?
— Да-а, — уверенно протянул Святослав. — За все хорошее.
— А за что именно? — продолжал придираться Олег, но тут на него дружно зашикали, и он, криво ухмыльнувшись, умолк.
— А теперь нас гусляр своими песнями побалует, — объявил немного погодя Глеб и громко хлопнул три раза в ладоши.
Прислужник у входа шустро исчез и спустя минуту появился, держа полог открытым для шедшего следом Стожара.
Вошел тот степенно, с достоинством. Вскинув голову, огляделся по сторонам, поклонился всем и еле заметно улыбнулся, когда Константин подмигнул ему в ответ. Тут же посыпались заказы:
— Спой ту, что про братьев. Ну как они наследство делили.
— Нет, как поп с монашкой по грибы ходили. Она веселее.
— Да нет, лучше про Илейку Муромца.
— Песня, она ведь как дитя, — оборвал наконец нестройный хор своим зычным голосом гусляр. — Какое родится, и отцу самому неведомо. И петь ее, пока она сама этого не захочет, негоже. Тогда она себя показать во всей красе не сможет. А посему я ноне спою новую.
— Ежели про суд княжий, — мрачно отозвался тут хозяин застолья, — так я ее уже слыхивал.
— Слыхивать-то слыхивал, да не всю, — возразил гусляр. — С того времени я к ней изрядно словес поприбавил. Мыслил, разом предо всеми князьями ее спеть, потому не обессудь. — И он легонько тронул рукой струны гуслей.
Мелодичным, еле слышным пением отозвались они на призыв хозяина. В шатре воцарилась тишина, а гусляр, уже сильнее, еще раз провел по ним рукой и запел.
Поначалу Константин даже не понял, о чем песня. Что-то про жестокого князя, про его злобный нрав, про бессердечие, да как тяжело простым людишкам жить под «рукою его суровою» и «негде им правду отыскати, не у кого заступы просити».
И дошла тогда до бога безутешная людская молитва, и, прогневавшись, послал он на злобного князя хищное зверье и разбойный люд.
И тут до Константина стало доходить, что сочинил Стожар эту песню про него самого. Ну точно — про него.
Правда, события после ранения гусляр изрядно исказил. Не было у него жаркой молитвы, обращенной к господу.
