Далее гусляр пел про то, как бог поверил злому князю и даровал ему жизнь, а потенциальный покойник, которого уже «собиралися соборовати и в последний путь провожати», на следующий день бодро вскочил с постели и помчался творить добро, после чего подробно и конкретно перечислялись все эти деяния.
«Надо же, ничего не забыл, — подумал Константин. — Как холопку злой жене не дал забить безвинно, — это про Купаву, конечно; как мальчишку убогого пригрел — а это кто ж такой?.. ах да, Минька; как старикам бездомным приют дал — ну это ясно; как смерда от тиуна защитил — когда это?.. не помню, разве что случай со Славкой подходит…»
А гусляр тем временем перешел к княжескому суду.
На нем он присутствовал самолично, поэтому дал подробнейшее описание реакции истцов и ответчиков — «понапрасну злой боярин ковы гнусные точил», «обомлела вдова горемычная, слезы радости текут у страдалицы».
Не забыл помянуть и про мудрость князя, но основной упор сделал на его сердечность и доброту:
Константин аж засмущался — до чего же хороший дядька из него получился, прямо хоть сейчас всего цементом облепить и на постамент.
Концовка была назидательная для всех присутствующих, напоминая мораль басни. Стожар призывал не тянуть до смертного часа, ибо не всегда господь будет дарить страшным грешникам такую милость, как жизнь, а потому лучше творить добро, так сказать, авансом, не дожидаясь, пока терпение всевышнего окончательно не иссякнет.
Только в этом случае они будут удостоены всяческих почестей и благ.
Естественно, посмертно, как это и водится в христианстве, то бишь на том свете. Наверное, чтобы никто не смог проверить, воздали праведнику по заслугам или забыли бедолагу перед райскими воротами.
Последний раз ударил Стожар по гуслям, последний звук стих уже в тишине, а молчание еще царило под куполом шатра, и взгляды всех присутствующих по-прежнему были устремлены на Константина.
Выражали они разное, от неприязни до уважения, но удивление чувствовалось во всех без исключения.
И впрямь чудно — рядом с ними сидит человек, про которого сложена песня. В первый раз такое.
Обычно-то в былинах и прочих сказаниях поют про Илью Муромца и иных богатырей, да и князья все больше из тьмы веков, то есть давно усопшие, вроде Владимира Красное Солнышко, а тут вот он, рядышком, на лавке, рукой тронуть можно.
Наконец тишину прервал голос окончательно опьяневшего Святослава:
— Я тоже хочу… цветок золотой.
— Так он над гробом твоим взойдет, — тихонько заметил Ингварь.
— Нет, я не над гробом, я сейчас хочу, — заупрямился Святослав, вызвав поначалу сдержанный и негромкий смех присутствующих, который постепенно усиливался, пока не раздался голос хозяина пиршества:
— За то, что поначалу ты пел, Стожар, плата тебе — шелепуга добрая да сидение долгое в моем порубе, дабы ума поприбавилось, но опосля ты вовремя поправился… — Глеб сделал паузу, крутя в руках золотой кубок.
— Это не я поправился, это князь Константин, — с достоинством возразил гусляр. — И не в песне, а в жизни своей. И ума у меня — ты уж не серчай, княже, — не приметил я, чтоб поприбавилось. Сколь было при мне, столь и осталось.
— Ты говори, да не заговаривайся. Ну да ладно. Иные даруют тебе кубки из серебра, от меня ж получи из золота. Знай мою щедрость.
И красивый кубок, до блеска начищенный расторопными слугами, полетел к ногам Стожара. Гусляр, наклонившись, ловко поймал его, вежливым поклоном поблагодарил хозяина и попросил о передышке.
— Ну что ж, — разрешил Глеб, — присядь, подкрепись малость, да на медок не налегай больно, тебе ведь сегодня еще много песен спеть придется. — И видя, что гусляр озирается, куда бы примоститься, потому что на лавках сидели и без того тесно, ткнул пальцем в сторону Константина. — Вон туда садись. — Пояснив во всеуслышание: — Обычно былинщиков да гостей худородных на самый край сажают, да тут случай особый. Пусть с тем сидит, про кого свою песню сложил.
«Недоволен Глеб», — подумал Константин, старательно двигаясь, чтоб освободить немного места для гусляра, и прикидывая, с чего начать разговор про гранаты.
Но не успел еще Стожар сесть на лавку, как в шатер ворвался всклокоченный, тяжело дышащий Епифан.
— Княже, Рязань горит! — выпалил стременной, обращаясь, как они ранее и условились, исключительно к Константину.
Все повскакивали со своих мест, но Глеб оказался возле печального вестника первым. Схватив его за грудки, он заорал, брызгая слюной:
— Как горит?! Откель проведал?!
— Скакал мимо, вот и видал. А где точно, не ведаю — издаля смотрел. Углядел только дым черный, столбом стоящий. Видать, вся занялась.
— Та-ак, — протянул Глеб, обвел взглядом всех гостей, задержавшись чуть-чуть, самую малость, на Константине и незаметно подмигнув ему. — Та-ак, — повторил он.
Глаза его помутнели, налились кровью, и было заметно, как он еле сдерживает себя.
— Немедля гонцов к граду моему заслать, — кивнул он одному из слуг, и тот сразу же выскочил наружу.
— Медов на столах мало! — рявкнул он в сторону еще двоих, и те тоже опрометью выбежали из шатра.
— А вы садитесь, гости дорогие, — принялся Глеб вновь рассаживать князей и бояр, и когда те наконец уселись на свои места, продолжил тихим голосом, медленно разматывая при этом крученую веревку, обвивавшую главную опору шатра — большой столб, вырезанный из орешника: — Не мыслю, что она просто так возгорелась. Мнится мне, что то ковы злобные ворогов моих, кои мира на Рязани не хотят, на меня покушаются да на друзей моих. Велика их подлость. Выждали, пока я уеду подальше, дружину свою уведу, да град подпалили, чтобы людишек безвинных крова лишить, все добро их в огне изничтожить.
«Вот оно, началось, — в ужасе подумал Константин. — Ах я балда. Своими руками все ускорил. И что теперь делать? Как исправлять?!»
Мысли лихорадочно заметались, но он нашелся, вставил словцо:
