воскресении моем и вознесении моем, какое узрите вы, не вдруг глагольте среди народа. Тем сказывайте, кому доверяете, кто уже уверовал в меня. Исподволь плотите вокруг себя уверовавших в Живой Глагол Божий, не слишком трезвоня и об этом. Поспешать медленно — наиболее разумно.
Тактически верный завет: полутайно множить братство, а когда оно обретет массовость, тогда с ним бороться станет не только трудно, но и невозможно. Если же сразу начать открытую борьбу за души людские с фарисеями и саддукеями, расправиться с двенадцатью проще простого. Если еще римских сатрапов привлечь.
— Одному Фоме не идти в Иерусалим, его путь в Эдессу, взяв посох в руку свою. Абгар просил меня излечить его от недуга, я обещал ему исполнить просьбу его, как на то будет воля Божья, и вот — ты, Фома, предназначен для этого. Там ты и начнешь проповедовать именем моим. Если Абгар не уверует в меня после исцеления, то уж мешать тебе не станет, а тем более притеснять. Беспрепятственно понесешь ты Живой Глагол Божий по всей Месопотамии и создашь там братство имени моего. Все остальные апостолы тоже разойдитесь, когда окрепнет братство имени моего в Иерусалиме, по городам не только Израиля, но Сирии, Египта и даже Рима. В города италийские и еще дальше на север и запад. Входя, говорите: «Мир вам»; выходя, если приняли достойно, оставляйте их с миром, если враждебно, отряхните прах с ног своих.
Поклонился Иисус апостолам и молвил вроде бы для самого себя:
— Время настало.
Апостолы пали ниц, когда простер он длань над их головами, он же, неспешно ступая, пошагал к Иордану.
Когда апостолы подняла головы, Сына Божьего уже не было видно.
— Вознесся!
И как бы в ответ на этот единодушный восклик, заурчал дальний гром; туча наползла на закатное солнце; она росла стремительно, чернея брюхом, вот располосовала ее молния, яркая, слепящая глаза, и загрохотал гром — надвигалась обычная для этих мест гроза, но воспринималась она апостолами как знамение.
В Индию
Для Иисуса зигзаги ослепительных молний и почти несмолкающий гром, то как тарахтение скатывающихся с крутой горы камней, то как рык тысяч львиных глоток — более, чем бальзам на душу: как знамение воспримут ученики его налетающую грозу, как знак Отца Небесного, подтверждающий, что взял он Сына Своего в лоно свое с великим торжеством.
Да Иисус и сам, если быть до конца откровенным перед самим собой, верил в знамение, ниспосланное Великим Творцом; он не перестал считать себя Богоизбранным, благословенным на великие свершения.
Взбудораженный, подстегиваемый внутренней силой, спешил он к Марии Магдалине, чтобы успеть до ливня либо одолеть хотя бы часть пути до стоянки каравана, либо понадежней укрыться в густоте под кронами деревьев. Он понял: до встречи с ним Мария не станет укрываться в глубине чащи, а будет стоять у дороги.
Не успел он немножко. Дождь полил сразу, словно и впрямь разверзлось небо; Иисус прибавил шагу. А вот и она. Стоит недвижно, как богиня. Мокрое платье прилипло к телу, и точеная прелесть ее словно специально выставлена напоказ.
Она тоже увидела Иисуса, рванулась встречь ему, более взволнованная, чем он сам. Спросила с тревогой:
— Ну, как?!
— Они уверовали в мое вознесение.
Он снял с себя хламиду (хитон тут же промок насквозь) и набросил ее на Марию, но она отказалась от такой жертвы и предложила укрыться под хламидой вместе.
Конечно, хламида мало спасала их от жгучего ливня с порывами ветра, но им было все равно, гремел ли угрожающе гром, освещала ли их вольность молнии, они, обняв друг друга за талии и прижавшись друг к другу, шлепали и шлепали по дороге. Мария Магдалина была на вершине блаженства. Ничего похожего не испытывал и Иисус в своей прежней жизни.
И как бы пиком всего их состояния прозвучал возглас Марии:
— Дождь в дорогу — на счастье! На наше счастье! Видишь, гроза уходит на восток, умывая наш с тобой путь.
Туча и впрямь уползала, молнии ухе сверкали правее гром отдалялся ворчливо, ливень переходил в мелкий тихий дождь; лишь временами гроза напоминала о себе хлесткими струями. Когда же Иисус с Марией стали приближаться к стану, дождь вовсе прекратился, воздух посвежел до пьянящего, ветер совершенно утих — наступила полная благодать: живи и радуйся.
Вскоре их окликнул стражник. Мария назвала себя, и суровый страж ночного отдохновения каравана, промокший насквозь и потому сердитый, буркнул:
— Проходите.
У шатра их ждала служанка. Она тоже была промокшая насквозь. Значит, не пряталась в шатре, отведенном для нее и слуги, а боялась пропустить приход любимой хозяйки.
— Я приготовила вам сухие одежды, — сообщила она, и Мария, поблагодарив заботливую служанку, ставшую давно уже ей подругой, отпустила ее:
— Иди, Соня, спать. Я управлюсь сама.
Да, ей не нужна была служанка. Ей никто не был нужен, ибо вот оно — ее время. Долгожданное. Ей нужно было одно: нежность, смелая настойчивость и, если все же Иисус попытается вновь сослаться на свой обет, — убедительность. Но она давно готова была ко всему этому, не единожды репетировала мысленно все свои действия, все свои слова.
Все это ей теперь очень пригодилось. Правда, с некоторой поправкой на грозу, которая, как ей казалось, случилась очень ко времени.
— Ты промок до нитки. Давай, я помогу раздеться, — и, не дожидаясь согласия, она буквально стянула с него хитон и, будто не сдержав порыва, прильнула к его голой груди, затем, словно бы спохватившись: — Я же со своим мокрым платьем…
Миг, и платье на полу. Теперь озябшее тело к озябшему — все плотнее и плотнее, чтобы согреться. Блаженство!
Мария начала гладить Иисуса по спине, по плечам. Нежно. Дыхание ее становилось все порывистее, и это оживило Иисуса — он тоже, хотя и робко, словно преодолевая себя, провел ладонями по спине Марии, но она в ответ встрепенулась.
— Подожди. Омоем ноги.
Пока она умывала ему ноги и вытирала их своими волосами, как тогда, перед тайной вечерей, сделала подобное сестра Лазаря, он пришел в себя.
— Ты, Мария, искушаешь меня. Могу ли я нарушить обет мой?
— Можешь! Твой обет остался там, на кресте. Остался в усыпальнице Иосифа. Ты — не Мессия. Ты — не проповедник. Ты — Сын Божий, вознесшийся к трону Отца своего. Теперь ты освобожден от всего земного. Теперь слово твое отлучено от тебя. Живой Глагол Божий нести отныне не тебе, а ученикам твоим, ученикам учеников твоих. Не отвергай счастья жизни, не отвергай любовь, ту самую любовь, которую ты сам так страстно проповедовал.
— Я говорил о любви духовной. О любви божественной.
— Разве можно любовь делить? Любовь — единство души и плоти. Вот тогда она — любовь. Отрешись от прошлого. Навсегда. Теперь же омой мне ноги. Вот умывальница.
Он умывал ей ноги, она же торжествовала:
«Сдался! Моя победа! Он мой! До конца дней своих!»
Он и в самом деле сдался. Еще в голове, где-то в самой глубине, шевелились обрывки мыслей об
