Его намерения оставались прежними: защищать Анвегад. Ничего не изменилось. Он думал даже, что, если бы ему приказали покинуть его, он остался бы здесь один, хотя иногда плакал по ночам от тоски по Маргарет. Сейчас в голове у него засела одна только мысль — о конце осады, точнее, о том, как выстоять до конца.
— Я не заставлял вас оставаться здесь, олдермен, — возразил он.
— Но нам гарантирована безопасность только в том случае, если ваши солдаты тоже уйдут. Это предложение СНР. Никаких уступок не будет.
— Я не могу принять их предложение, и вы это понимаете. — Хоффман, конечно, чувствовал ответственность за судьбу гражданских, которые отказывались сдвинуться с места. Но сейчас их уже ничто не могло спасти. — Я не потерплю, чтобы меня шантажировал СНР или кто-то еще.
Касани выглядел ужасно. Частично от истощения, но в основном оттого, что он вынужден был беспомощно смотреть, как гибнет его город — город с долгой и славной историей. Хоффман уже несколько недель назад приказал себе не думать о городе и волноваться только за своих солдат. Он едва осмеливался вспоминать о доме. От этого становилось только хуже.
Склад продуктов снова ограбили.
Защититься от воров было невозможно — многие стены внутри крепости были повреждены обстрелом из минометов. Если и раньше граница между городом и базой была весьма условной, то теперь она вообще исчезла, а вместе с ней — честность и доверие, на которые солдаты полагались прежде.
«В глубине души все мы — животные. И глубина эта невелика».
Каждый раз, когда исчезал один или два ящика с сухим пайком, Хоффман впадал в ярость. Но затем песанги уходили в горы и охотились на дичь, чтобы восполнить потери. Сейчас воровство угрожало лишить его солдат пайка, необходимого для того, чтобы они могли сражаться, и все знали, что кража продовольствия в военное время карается смертью. Местные, возможно, считали, что никто не собирался на самом деле вершить правосудие, потому что война длилась без перерыва уже три поколения. Однако сейчас в городе наступила чрезвычайная ситуация — вор украл не коробку скрепок, а лишил питания солдат, защищавших крепость.
Хоффман был полон решимости. Существовал только один выход. Если он этого не сделает, то предаст своих солдат.
— Олдермен, я не дипломат, — заговорил он. — Кражи продуктов необходимо остановить. Так или иначе мы их остановим. Мои солдаты схватили человека, кладовая которого была набита коробками с армейским пайком. Его имя Герил Атар.
Касани оперся подбородком о стиснутые в кулаки руки, прижав губы к костяшкам пальцев, — не то собирался молиться, не то пытался заставить себя молчать. Пылинки танцевали в лучике света, которому удалось пробиться через тяжелые шторы, защищавшие комнату от палящего солнца. Дышать было нечем. Казалось, в городе кончались не только вода и пища, но и воздух.
— У Атара двое детей, — наконец произнес Касани. — Он клерк. Он не предатель. Да, он в отчаянии. Но разве он представляет опасность? Он просто не мог смотреть, как его дети умирают от голода.
Хоффман втянул воздух сквозь зубы, стараясь подавить гнев, чтобы не закричать о долге солдат, о том, почему они имели право есть то немногое, что было для них припасено, и что продукты распределялись среди гражданских в соответствии с тяжестью их работы. Он уже хотел сказать, что, воруя продукты у солдата, вор ставит под угрозу жизнь не только самого солдата, но и многих других людей. Но не успел он произнести и слова, как понял, что это все не имеет значения. Значение имело только одно: как прекратить воровство.
«Надо было сделать это сразу. Я сам виноват».
Хоффман знал, что на месте Атара, скорее всего, поступил бы точно так же, но он был на своем месте и отвечал за своих солдат.
— Мы его арестовали, — сказал Хоффман. — Он во всем признался. Хотя отрицать было бесполезно. Вы понимаете, что я хочу вам предложить.
— Не совсем, лейтенант.
— Вы — гражданская власть. Я жду от вас осуществления меры наказания, полагающейся по закону.
— Вы серьезно? Чтобы я казнил человека, которому все равно предстоит голодная смерть?
— Выбирайте, олдермен. Если вы откажетесь, я сделаю это сам.
Как только Хоффман произнес эти слова, он понял, что обратного пути нет. Если он отступит, то потеряет все. Касани больше не будет его слушать, кражи продолжатся, и он перестанет контролировать ситуацию. Хоффман хотел, чтобы хоть кто-то вышел отсюда живым, а для этого нужно было навести порядок.
Касани откинулся на спинку стула и начал спорить — скорее с самим собой, чем с Хоффманом:
— Зачем мы вообще живем на свете, если в нас нет сострадания? Это же мои соседи.
Хоффман прервал его:
— Вы можете вывести отсюда людей. Я свяжусь с инди, и они позволят вам уйти. — Внезапно у Хоффмана родилось решение. — Если вы пойдете на север и рассеетесь, им все равно трудно будет вас обстреливать. Многим удастся уйти. Но если вы решите остаться здесь, то будете обязаны соблюдать законы КОГ. Это понятно?
У Хоффмана просто подошли к концу и энергия, и время. Он видел перед собой только цель. Он поднялся, схватил Касани за плечи, поставил его на ноги и подтолкнул к двери. Атар сидел в комнатушке дальше по коридору под охраной Бая Така.
Песанг даже не посмотрел на Хоффмана, когда тот, толкая перед собой Касани, вошел в импровизированную камеру. Атар сидел на деревянном стуле, уронив голову на руки; ему было за тридцать, темные волосы уже редели, но выглядел он довольно опрятно, несмотря на нехватку воды. Обычный человек, и только. Когда Касани вошел в комнату, он поднялся.
— Мне очень жаль, — произнес он. — Но я не мог иначе.
— Я понимаю, — ответил Хоффман. — Мне тоже очень жаль. Но вы знали, на что шли.
Это нужно было сделать быстро. Он решил, что тянуть время — несправедливо по отношению к этому человеку. В этой казни не было ничего личного, и, может быть, от этого Хоффману стало еще хуже. Он вложил пистолет в руку Касани.
— Сделайте это! — приказал он. — Таков закон.
— Я не могу. Без суда? Даже без…
— У вас нет выбора, черт побери, олдермен.
— Как я могу его винить? Я бы сам так поступил на его месте! Дети умирали от голода у него на глазах.
Хоффман решил, что, наверное, это голод довел его до такого безразличия ко всему. Он видел мир очень ясно, и видел вот что: без минимального пайка его солдаты не смогут сражаться. Солдаты погибнут так или иначе, но они-то следуют всем правилам, писаным и неписаным. А этот человек нарушил правила, хотя отчаяние его было так понятно…
«Сэм Бирн не позволил мне нарушить правила и отправить его с беременной женой в безопасное место. Вот это настоящий солдат. Вот это настоящий человек. Его жизнь важна для нас».
На самом деле не имело значения, кто именно нажмет на курок; главное, чтобы гражданские поняли: кража продуктов во время осады — серьезнейшее преступление. Хоффман забрал свой пистолет у Касани и, как всегда, испытал странное, тревожное чувство, прикоснувшись к руке постороннего человека. Затем снова осмотрел помещение и жестом приказал Баю Таку отойти подальше. На миг взгляды их встретились — Бай смотрел на эту сцену совершенно спокойно. Он все понимал. Он знал, что такое борьба за выживание.
Хоффман приставил дуло пистолета к голове Атара. Он не совсем был уверен в том, правильно ли сформулировал обвинение, но суть была ясна, да никто и не собирался придираться к мелочам.
— Герил Атар… — Произнося эту формальную речь, он чувствовал себя идиотом. Что подумал бы юрист вроде Маргарет о его неуклюжих фразах? — Вы признали факт кражи военного имущества; согласно
