что тебе это нравилось, а мне облегчало жизнь. Я сделал то, что сделал, потому что ты мне позволила, потому что я не мог этого не сделать. Потому что я такой, какой есть.
Рольф. Ты хотя бы не просил называть тебя папой. Ты на самом деле пытался полюбить меня. Но природу не обманешь, и ты понимал, что свою плоть и кровь — Стейна и Ирену — любишь больше. Когда я рассказывал другим людям, что вы — мои «приемные родители», я видел выражение боли на мамином лице и ненависти — на твоем. Не потому, что звание «приемные родители» низводило вас до единственной функции, какую вы исполнили в моей жизни, но потому, что эти слова ранили женщину, которую ты, как ни странно, любил. Думаю, ты был достаточно честен для того, чтобы увидеть себя таким, каким тебя видел я: человеком, который в один прекрасный момент опьянел от собственного идеализма и решил выкормить подкидыша, но скоро понял, что бюджет ушел в минус. Что ежемесячное пособие, которое тебе платят за присмотр за мной, не покрывает фактических расходов. Что я — кукушонок. Что я сожрал все. Все, что ты любил. Всех, кого ты любил. Ты должен был понять это раньше и выкинуть меня из гнезда, Рольф! Ты первым обнаружил, что я ворую. Сначала это была всего лишь сотня. Я отнекивался. Сказал, что ее мне дала мама. «Правда ведь, мама? Это ты мне дала». А «мама» медленно кивала со слезами на глазах и говорила, что она, наверное, об этом забыла. В следующий раз я украл тысячу крон из ящика твоего письменного стола. Деньги, отложенные на наш отпуск, как ты сказал. «Отпуск мне нужен только от вас», — ответил я. И тогда ты впервые ударил меня. Казалось, в тебе что-то оборвалось, потому что ты бил и бил и не мог остановиться. Я был уже выше тебя и шире в плечах, но я никогда не умел драться. Драться как ты, кулаками и мускулами. Я дрался другим способом, более выигрышным. А ты бил и бил кулаками. И я понял почему. Ты хотел изуродовать мое лицо. Отнять у меня мою власть. Но женщина, которую я называл мамой, пришла и встала между нами. И тогда ты произнес слово «вор». Это было правдой. Но это означало, что я должен сломать тебя, малыш.
Стейн. Молчаливый старший брат. Первый, кто потрогал перья кукушонка, но у кого хватило ума держаться от него подальше. Умный, способный, одаренный одиночка, он при первой возможности уехал учиться подальше от дома. И пытался уговорить Ирену, свою дражайшую младшую сестричку, уехать вместе с ним. Он считал, что она вполне сможет доучиться в этом чертовом Тронхейме, что ей будет лучше, если она уедет из Осло. Но мама отказалась отпустить Ирену. Она ведь ничего не знала. Не хотела знать.
Ирена. Красивая, очаровательная, веснушчатая, нежная Ирена. Ты была слишком хороша для этого мира. Ты была всем тем, чем не был я. И все же ты меня любила. Любила бы ты меня, если бы знала? Любила бы ты меня, если бы знала, что я с пятнадцати лет трахал твою мать? Трахал твою бухую стонущую мать, трахал ее сзади, прислонив к двери сортира, или двери подвала, или двери кухни, шепча ей в ухо «мама», потому что это возбуждало и ее, и меня? Она давала мне деньги, она прикрывала меня, когда было надо, она говорила, что просто одалживает мне до тех пор, пока не станет старой и страшной, а я не встречу милую девушку. А когда я ответил: «Но, мама, ты уже и так старая и страшная», — она только рассмеялась, умоляя меня взять ее еще раз.
В тот день, когда я позвонил приемному отцу на работу и попросил прийти домой в три часа, потому что мне надо рассказать ему кое-что очень важное, у меня на лице еще не прошли синяки от его ударов. Я оставил входную дверь приоткрытой, чтобы она не услышала, как он придет. И я шептал что- то ей в ухо, чтобы заглушить звук его шагов, шептал то, что ей нравилось слушать.
Я увидел его отражение в окне кухни. Он стоял у двери.
Он съехал из дома на следующий день. Ирене и Стейну сообщили, что у мамы с папой в последнее время были проблемы и поэтому они решили какое-то время пожить раздельно. Ирена была совершенно разбита. Стейн жил в своем студенческом городке и не отвечал на звонки, но прислал эсэмэску: «Грустно. Куда мне приехать на Рождество?»
А Ирена плакала и плакала. Она любила меня. Естественно, она начала меня искать. Искать Вора.
Церковные колокола бьют в пятый раз. Плач и всхлипывания на церковных скамьях. Кокаин, огромный аванс. Сними квартиру в одном из центральных западных районов, зарегистрируй ее на какого-нибудь торчка, который за дозу позволит тебе воспользоваться своим именем, и продавай малыми дозами на лестнице или во дворе, поднимай потихоньку цены по мере того, как они станут чувствовать себя в безопасности, любители коки за безопасность отвалят сколько скажешь. Поднимайся, выдвигайся, сокращай потребление, стань кем-то. Не подыхай в притоне, как долбаный неудачник. Священник покашливает: «Мы собрались здесь, чтобы вспомнить Густо Ханссена».
Голос из задних рядов: «В-в-вора».
Это говорит заика Туту, сидящий там в своей байкерской куртке и бандане. А позади него слышен собачий скулеж. Руфус. Добрый преданный Руфус. Вы вернулись? Или это я прибыл к месту назначения?
Турд Шульц положил свой «Самсонайт» на крутящуюся ленту, и тот уехал на просвечивание в аппарат, рядом с которым стоял улыбающийся сотрудник службы безопасности.
— Не понимаю, как ты разрешаешь им гонять тебя по такому графику, — сказала стюардесса. — В Бангкок два раза в неделю!
— Я сам попросил, — возразил Турд, проходя через рамку.
Кто-то в профсоюзе предложил начать забастовку против того, что экипажи по нескольку раз в день подвергаются облучению, так как одно исследование, проведенное в США, показало, что процент умирающих от рака среди пилотов и членов экипажей воздушных судов выше, чем у остального населения. Но любители стачек не упомянули, что и продолжительность жизни у них больше. Летчики умирали от рака, потому что больше им, в общем-то, не от чего было умирать. Они проживали самую безопасную жизнь в мире. Самую скучную в мире жизнь.
— Хочешь так много летать?
— Я же летчик, мне нравится летать, — соврал Турд, снял с ленты чемодан, выдвинул ручку и пошел.
Стюардесса быстро оказалась рядом с ним, цоканье ее каблучков по выполненному под старину мраморному полу аэропорта Осло почти заглушал гул голосов, разносившийся под переплетением деревянных и стальных балок. Но к сожалению, он не заглушил произнесенного шепотом вопроса:
— Это потому, что она ушла от тебя, Турд? Потому, что у тебя слишком много времени, которое нечем заполнить? Потому, что у тебя нет сил сидеть дома и…
— Это потому, что я хочу заработать побольше сверхурочных, — прервал он ее.
По крайней мере, такой ответ был отчасти правдивым.
— Я ведь очень хорошо представляю, каково тебе. Я развелась зимой, ты же знаешь.
— Конечно, — откликнулся Турд, хотя понятия не имел, что она была замужем.
Он окинул ее беглым взглядом. Пятьдесят? Господи, как же она выглядит по утрам, без макияжа и автозагара. Увядающая стюардесса с увядающей мечтой. Он был совершенно уверен, что никогда не трахал ее. По крайней мере, лицом к лицу. Кто же любил так шутить? Кто-то из старых пилотов. «Виски со льдом, синее небо в глазах — это пилот истребителя…» Один из тех, кто успел выйти на пенсию до крушения пилотского статуса. Они свернули в коридор, ведущий к комнате предполетной подготовки экипажей, и Турд Шульц ускорил шаг. Она старалась не отставать от него, хотя уже начала задыхаться. Но если он не станет сбавлять скорость, то, возможно, ей не хватит дыхания на разговоры.
— Слушай, Турд, раз уж мы ночуем в Бангкоке, может, нам…
Он громко зевнул. И скорее почувствовал, чем увидел, что она обиделась. После вчерашнего вечера он испытывал легкое похмелье: после ухода мормонов была еще водка и еще порошок. Естественно, он выпил не так много, чтобы не пройти тест на алкоголь, но достаточно для того, чтобы начать страшиться борьбы со сном на протяжении одиннадцати часов полета.
— Смотри-ка! — воскликнула стюардесса тем идиотским сюсюкающим тоном, каким женщины обычно пользуются, когда видят что-то невероятно трогательное.
Турд Шульц посмотрел. Она шла по направлению к ним. Маленькая собака со светлой шерстью, длинными ушами, грустными глазами и виляющим хвостом. Спрингер-спаниель. Собаку вела такая же светловолосая женщина с большими сережками, отрешенной извиняющейся полуулыбкой на лице и
