И что любопытно — все люди вокруг кажутся тебе такими же душевными и приветливыми, как сама. И одаряют улыбкой навстречу твоей, даже если причин для неё нету, просто чувствуют твой влюблённый настрой на совместное будущее с полюбившимся тебе мужчиной.
И ещё часто в то счастливое время обращалась я к классике, к тому альбому с глянцевыми иллюстрациями, помнишь, что Паша не забрал с собой в Канаду?
И вдруг вижу, прав он был, прав стопроцентно!
И длань зовущая поняла, как прописана, и зачем она у Данаи.
И золотой дождь увидала в виде усиленного света, врывающегося в застенок её.
И мягкость контуров ощутила на себе же, про которые Паша толковал.
И беззащитность всей её фигуры.
И подлинность страданий младенца с крылышками в изголовье у неё.
И остальное всё невероятно гармоничное и сверххудожественное.
И даже не стала больше казаться она мне жирной коровой, какой казалась раньше, в далёком прошлом, до момента первой влюблённости моей. Поняла я, что стала в связи с этим новшеством гораздо терпимей к недостаткам других людей, но только кроме этого сына идиота-юриста с развязными манерами и нахальной мордой хозяина жизни.
И ещё, моя хорошая, добавлю тебе своих ощущений к тому периоду наслаждения влюблённостью, не могу устоять.
По работе.
Высказывают все они, как сговорились, комплиментами.
Говорят:
— Вы, Александра Михайловна, против своих паспортных лет оборотов на тридцать назад тянете, даже не знаем, к какой вас теперь возрастной натуре отнести. Раньше вы больше на зрелых шли, но сейчас будто обратно омолодились, у нас в штате и так перебор натурщиков второй половины жизни, а вы нам кадровую политику своим внешним видом портите, ослабляете состав этой половины. Нехорошо, красавица вы наша, так мы с вами не договаривались.
Шутят.
Мило, правда?
Говорю:
— Так увольте, и не будет мороки со мной, в чём проблема?
Они:
— Вас, ветерана Строгановки? Да только на вашем бесподобном теле человек двадцать уже пожизненное членство себе в Академии обеспечили. Мы тут прикинули, через пару лет сороковник отмечать будем, как позируете, ненаглядная вы наша Коллонтаюшка.
Ласково получилось, да, Шуринька?
Неожиданно.
Делюсь с тобой половинкой этого нежного обращения, берёшь или отвергаешь?
Видишь, старухой меня мечтали увидеть, писать с меня скорбность и обречённость конца жизни.
Не дождутся!
И все полгода с небольшим, пока тянулась наша с Владиком прелюдия, позировала как ненормальная, брала лишние часы, не уставала совершенно: наоборот, хотелось ещё и ещё, стоять, сидеть, полулежать, облокачиваться, не важно — создавать неповторимые образы, вслушиваться в шуршанье грифеля, в скрежет угля, в отлип пластилина от рук ваятелей, напоминающий звуком первый влажный поцелуй в мой голый живот в метростроевской конюшенной келье за маминым шкафом.
В общем, просто кожа моя трещала по несуществующим швам от наслаждения моим же любимым трудом, оцениваемым давно уже по самой высшей ставке.
К тому же резко перешла на крайний уровень сложности по йоге.
Но не по философскому её фундаменту, а по непосредственному принятию самых труднодоступных поз.
Асана Саламба Сарвангасана и Лотос 2 — теперь для меня просто как два раза плюнуть, что та, что на другую.
Казалось мне, бабушка, руки мои заметно укрепились мышцами, обрели ещё больший рельеф, чем было, жилы и сухожилия, воздействующие на растяжку организма, враз сделались эластичней и протяжённей прежнего, едва уловимые глазом лёгкие провисания кожи внизу сидячих мышц подобрались и втянулись обратно в ягодичные образования, скулы немного натянулись кожей лица без какого-либо постороннего вмешательства со стороны и стали напоминать собой тот красивый изгиб башкирской реки Дёмы, которая протекала у нас в эвакуации.
И всё остальное, золотая моя, по такому же образцу пошло, в лучшую сторону, не согласуясь с годами, и без признаков любой искусственности. И когда теперь по утрам поднимаю руки к потолку, как делала все годы, грудь моя вслед за ними так же взмывает вверх и держится стоя, не утруждая себя борьбой с возрастом и тяготением к земле.
Это было первое в моей жизни самое большое одноразовое счастье.
Когда жили с Пашей, тоже была счастливой большой срок, но это чувство было растянуто по времени, оно и зародилось не сразу, и долго не выветривалось из меня, распределяясь равномерно и по годам. Оно никогда не обрушивалось с такой внезапной силой и не заставляло меня быть радостной дурочкой, раздающей по округе беспричинные улыбки.
Или всё дело в том, что это последний шанс из допустимых, и организм мой, зная это, сам выстраивает для меня линию поведения и отыгрывает моими же рефлексиями на недобранное прожитой жизнью?
Стали знакомиться с его семьёй, вскоре после первого же нашего слияния.
Обнаружился у него симпатичный сын тридцати пяти по возрасту, с женой на сносях, тоже миловидной и приветливой, несмотря что теряет свёкра как независимую единицу, и мальчик школьного возраста, похожий на отца.
Сказали, отличник по школе.
А мне всё было тогда без разницы, честно скажу тебе, даже если б одни двойки носил да колы, всё равно бы приголубила как своего родимого внука и пошла б навстречу любому пожеланию его подросткового детства.
Чай пили, торт, разговаривали: у них были, в Медведково, в смежной, но вполне приличной двушке, недалеко от лесополосы вдоль линии железной дороги.
Говорит он:
— Много воздуха у нас, лес наш смешанный, на любой вкус, так что приезжайте и гуляйте себе на здоровье. И вам полезно будет и папе, а то вы там на йоге своей дышите подвальным и спёртым, а тут будете вдвоём компенсацию воздушную получать. А уедем в отпуск, так можете пожить у нас — чего у вас там в центре хорошего, одни газы с выхлопами да шум с вонью и толкучкой вечной.
Говорит она:
— И бросайте вы работу свою, Александра Михайловна, ну сколько можно на кафедре своей трудиться, вам давно пора о себе подумать, о собственном здоровье, а не через весь город мотаться туда к студентам своим. Им ведь только и надо, чтобы добротой вашей попользоваться да зачёт проставить, а то, что это в нагрузку и в нервы, никто не думает, так или не так, дорогая вы наша?
А Владленчик мой кивает в согласие, улыбается нашему единению с его родными и чай с тортом подливает.
И всем хорошо и пристойно, хотя чужая я им пока, не до конца близкая.
А потом покатилось всё быстрей у нас, как под гору.
Стали ночевать у меня два раза на неделю.
Говорю:
— А чего же ты меня к себе не позовёшь, не покажешь своё жильё?
Он:
— Мне просто стыдно, милая, и позорно после хором твоих боярских в коммуналку к себе звать, не хочу, чтобы ты перестала уважать меня за убожество моей жизни.
