Сын:
— Короче, ты вслушайся, чего говорю тебе, вникни. Наша задача — не спугнуть её или просто языком вокруг голой жопы её поцокать, а раскрутить на брак, на самый что ни на есть законный. А потом, не сразу, конечно, но перетащить на воздух в Медведково, в нашу двушку, по родственному обмену площадями. Она сюда, а мы к ней. И прописку переписать с той на эту. И пропустить через Регпалату, необратимо чтоб стало. Скажешь дуре этой своей, что не можешь без лесных просторов там или воздушных масс, что устал от города и центра и что не хочешь никакой больше йоги этой, а мечтаешь дожить свой век на природе, с ней единственной при тебе, в замечательной сыновой смежной двушке, которую и убирать меньше трудов стоит, и платить за неё крохи против той, и вообще, ты муж, твоё слово закон. Если она так уж в тебя втюрилась, отец, то как, скажи мне, можно не воспользоваться и не разыграть такую элементарную партию на два хода, ты чего!
Отец:
— Постой, ну а как ей тогда на манекенщицу свою добираться — через всю Москву колесить придётся, она же вполне может и не захотеть.
Сын:
— Какую ещё к чертям собачьим манекенщицу! Она и так хрен знает сколько переработала, жопу свою навыставляла больше, чем природой отведено. Скажешь, хватит, милая моя, завязывай с кафедрой этой, без тебя прикладное искусство в жизнь продвинется, а тебе пора на пенсию. Я ушёл, и ты, пожалуйста, не задерживайся, а то обижусь насмерть, что работаешь при живом-то муже, и уйду. Типа попугаешь. И куда денется, сам подумай, при такой-то дикой любви и бешеном чувстве!
Отец:
— Ну, допустим, всё так и выйдет. И дальше что? Сколько ж это мне лямку тянуть с ней придётся в Медведкове твоём заболоченном?
Тут сосед, в трусах который был семейных, вернулся после мусора и уставился на меня, что стою под дверью с коробкой крест-накрест и не захожу. Рот открыл совет давать и спрашивать, но я сразу палец к губам приложила, а после к сердцу. И головой ему поклонилась просительно. И посмотрела на него пронзительно — насквозь и умоляюще. Знаешь, понял он, кивнул в ответ, подмигнул, как на самом деле шлюхе какой, и к себе прошёл, вместе с ведром. А я ещё постояла, в коматозке, послушала про себя же.
Сын:
— Да нисколько, сколько твой барбос пожелает, столько и живи. А наживёшься вдоволь, пока из ушей не полезет, скажешь, было ошибкой всё, кончилась любовь, давай размениваться. Смотри, пап, комнату тебе и однушку для неё возьмёте за мою двушку легко. А потом мы тебе за твои две комнатухи берём отдельную однокомнатную в хорошем месте. И пипец-отец-финита, правильно?
Отец:
— Значит, киднячок у нас намечается, сыночка? То бишь была раньше Шуранька моя в центре на Остоженке, с академическими метрами и соседями-дипломатами, а уедет, стало быть, на медвежьи болота, в смежную твою в пол своего размера? Вообще-то некрасиво как-то, не находишь? Хоть и манекенщица она голожопая, но только это её личный выбор, что ж мы будем с тобой пожилую тётеньку последнего лишать? Да к тому же родню революционерке этой хреновой.
Сын:
— Да и хер с ней, пап, чего нам об этом думать с тобой, у меня жене рожать вот-вот, тебе что, без разницы, как твои внуки дальше жить будут? Мне ж на хоромы, как у Колонтаихи твоей, жизни не хватит заработать, хоть усрись, хоть самому иди жопу напоказ выставляй, только толку-то?! А другого шанса всё равно не будет у нас, так и знай!
Отец:
— Да это понятно, это само собой. Ладно, завтра её в оборот брать начну, скажу — или-или. И тут же руку и сердце подсуну, чего она и добивается, сердешная, прости господи. Думаю, проскочит, и правда, некуда ей деваться, никого у неё к тому же. И уже, наверное, не будет. Наш шанс последний, и у неё такой же. Так что, то на то, все честно и всё поровну, если так уж на это взглянуть.
Вот так, Шуринька моя.
Не стала я заходить к ним, ни со стуком, ни без него, ни чтоб подарком в морду кинуть, ни униженность и ничтожность им свою показать. Поставила на пол абрикотин этот, а сверху часики на кожаном ремешеке положила.
И пошла домой.
Дальше не буду тебе рассказывать, как и что, не хватит сил у меня на это, хоть и было давно, извини. Помню, только сказала сама себе, что пей, мол, воду, Шуранька, а то нечем будет тебе плакать.
И пила.
Зато после этого сделалась я сильной, по крайней мере сильней, чем была до этого, потому что уже поняла с последней окончательностью, что опереться в минуту слабости мне теперь больше не на кого.
На католика — не получилось, хоть крепко-накрепко и подвержен он своему католическому канону.
Как не получилось и на православного христианина с иудейкой его.
Да и на безверного чекиста — тем же подлым результатом обернулось.
Знаешь, мне даже потом жалко его стало немного, Владлена. Говорил, что делать только хорошо умеет, а за плохо лучше и браться не станет. Так вот, если б не случайный мой абрикотин в тот его день рожденья, так всё бы у них с сыном прошло без сучка и без задоринки, даже самой малой. Точно говорю, по себе знаю и сужу, как бы счастливо повелась я на все их посулы.
Это и была вторая причина, о каких начала писать.
Гляжу в твою даль, Шуринька моя, и радуюсь, что не одна я на свете, что есть ты у меня, к кому теперь и посылаю свой воздушный привет, любовь и ласковый поцелуй.
Твоя единственная пожилая внучка
P.S. Да, совсем позабыла тебе сказать, что уж третий год как нет Советского Союза, и на свете, и на карте — поделили и разъехались по странам СНГ, у каждого теперь из нас своя власть и свой оставшийся каждому народ, даже у хохлов. У нашего — российский, как было при тебе молодой.
P.S. 2. И деньги все, какие от Леонтий Петровича на книжке лежали, сгорели навсегда. Я подумала, наверно, это справедливо, что касается, правда, только для одной меня.
P.S. 3. А тридцать отмотанных назад оборотов намотались обратно, так мне показалось, бабушка, к вечеру того же дня проклятого рожденья.
31 декабря, 1998
Моя неизменно любимая, здравствуй!
Это я, Шуринька, твоя Шуранька, кто же ещё тебя обеспокоит, когда до праздника Нового года остаётся всего лишь два часа с немногим.
Сижу одна и пишу.
А с кем ещё?
Ёлочку какую-никакую соорудила всё ж таки, хоть и не покупала, да и особенно не на что покупать; увязала лапнику в пучок, сунула в банку из-под солёных огурцов, и стоит теперь, радует, наполняет воздух
