активный шмон по полной программе. Например, на предмет поиска наркотиков.
Глухо щёлкнул замок, дверь слегка приоткрылась, и из-за дверного полотна боязливо высунулся вислый, печальный до полной невозможности носяра.
— Зачем ты так, батоно Павел Сергеевич? — вкрадчиво поинтересовался обладатель приметного носа. — У нас приличное и правильное заведение. Нет здесь никакой наркоты. Да и не было никогда… Зачем наезжаешь, господин начальник?
— Затем, что так надо. Острая служебная необходимость. Взгляну только краем глаза на вашего высокого гостя, и всё. От него, чай, не убудет. Да и господин Гоголава, честное слово, не рассердится. Я с ним, толстопузым, потом объяснюсь.
— У нас нынче новый хозяин. Вернее, хозяйка.
— Серьёзно? — искренне удивился Сомов. — А почему я про это ничего не знаю?
— Неделю назад всё случилось. А ты, Сергеич, мужик занятой. Рабочая рутина заела. Важных и неотложных дел невпроворот…
— Хвать, кацо, разводить гнилую философию. Не поможет. Или же мне надлежит вспомнить о твоих старых грешках?
— Не надо вспоминать, батоно. Ни к чему. Заходи. Только медленно пойдём. Старческая подагра замучила.
Первым шагал, неуклюже переставляя ноги циркулем, пожилой Гиви, занимавший в заведении — уже на протяжении многих-многих лет — должность дневного администратора. Пашка шёл следом.
Узкий плохо-освещённый коридор, стандартное кухонное помещение, новый коридор, поворот.
— Пришли, — указывая корявым пальцем на серую узкую дверку, сообщил грузин. — Подожди, уважаемый. Я сам приоткрою. Чтобы дверные петли не заскрипели… Вот, щелка образовалась. Ваш господин болтает с нашей хозяйкой. Наблюдай, Сергеич, сколько душе угодно. Не буду мешать серьёзному человеку…
Зал закусочной был достаточно просторным — ориентировочно на сорок столиков — и вполне мог претендовать на гордое звание «ресторанный», если бы не отсутствие полноценных скатертей. Так, лишь какие-то разноцветные пластиковые прямоугольники. Не серьёзно. Да и откровенно «дачные» пластиковые стулья следовало бы заменить на более стильные.
Два депутатских охранника-облома бдительно замерли возле входной двери. Один тупо пялился в окно. А второй — не менее тупо — в работающий телевизор, установленный на длинной барной стойке. По телевизору на вежливые вопросы журналистов из «кремлёвского пула» отвечал российский Президент. Уверенно так отвечал, со знанием дела. То бишь, увлечённо вещал о необходимости беспощадной борьбы с коррупцией.
«Болтать, как известно, не мешки с цементом ворочать», — усмехнулся про себя Пашка. — «А настоящая, то есть, эффективная борьба — с кем бы то ни было — обеспечивается скрытностью и внезапностью. Школьная аксиома, не требующая доказательств. Подобрались тихонечко и скрытно к супостатам, окружили и — по условному сигналу „три зелёных свистка“ — набросились. То бишь, дружно навалились, растоптали и повязали. А ещё лучше, так его и растак, придушили. Типа — без суда и следствия, по законам сурового военного времени. Вот, такую „борьбу“ я понимаю и приветствую. Жёсткую и взрослую. Без слюнявых и расплывчатых либеральных затей…».
Посетителей в зале не было. Только за дальним — относительно входной двери — столиком обнаружились мужчина и женщина: вальяжный депутат Митрофаненко и…
«Ни фига же себе!», — мысленно присвистнул Сомов. — «Ай, да фефёла! Упасть и не встать! Кто такая? Почему не знаю? И не молоденькая уже, наверное, в районе тридцати пяти, но стильная — до полного умопомрачения и нервной дрожи в коленках. Идеальная осанка, длинная-длинная шея, огненно- рыжие волосы. Жаль, что ног толком не рассмотреть. Но и то, что видно, уже внушает… А какие, блин горелый, глаза! Слегка вытянутые, миндалевидные, волшебного нежно-аметистового цвета. Прямо как у трепетных горных лам, обитающих в загадочных чилийских Кордельерах. По крайней мере, так принято выражаться в толстых авантюрно-приключенческих романах… Да, такие глаза могут свести с ума кого угодно. И сопливых пацанов, и седобородых старцев, и многоликих депутатов Государственной Думы…».
Митрофаненко и неизвестная красавица, мило и многообещающе улыбаясь друг другу, о чём-то заинтересованно ворковали. На их столике стояла высокая бутылка тёмно-синего стекла и два пузатых фужера, заполненных на одну треть жидкостью цвета благородного прибалтийского янтаря.
— Что такое? — позабыв про телевизионный экран с говорливым российским Президентом, насторожился один из депутатских телохранителей. — Чувствуешь?
— Ага, лёгкий ветерок, которого раньше не было, — отойдя от окна, подтвердил его напарник. — Непонятный и подозрительный сквознячок образовался. Надо бы проверить…
Пашка благоразумно прикрыл дверку и тихонько прошептал:
— Ладно, потом разберёмся с этим загадочным моментом. Когда свободного времени будет побольше. Установим личность рыжеволосой наяды. Подробно ознакомимся — по всевозможным каналам — с её жизненной биографией. Глядишь, всё и прояснится. Может быть…
Он, выкурив по дороге дежурную сигаретку, подошёл к остановке и забрался в трамвай «двадцать пятого» маршрута, отстаивающийся на «кольце».
Время было рабочее, но, несмотря на это, народа в вагон набилось прилично — уже все сидячие места были заняты, да и в проходах — плотненько — стояли пассажиры.
— Проходим, товарищ, в салон! — раздался с улицы звонкий девичий голосок. — Не создавайте затор на входе! Поимейте совесть! Все хотят попасть на митинг!
— Алиска, это мент. Я знаю, — вмешался ломкий юношеский басок. — Оно нам надо? Пошли, сядем через другую дверь…
«Я же сегодня в форме», — вспомнил Пашка. — «В том плане, что в „зимней полевой“. Если, конечно, это долбанное паскудство так можно назвать. Пятнистая куртка на китайском тоненьком синтепоне, с майорскими погонами. Такую и стирать страшно, того и гляди — разойдётся по швам. Приходится сдавать в химчистку. Бесформенные штаны — из той же гадкой и несмешной оперы. Хочешь, не хочешь, но поддеваешь под форму тёплое бельё финского производства. Модельеры хреновы. Про ботинки, вообще, ничего говорить не хочу. Дерьмо редкостное и уродливое…».
Трамвай тронулся и, проехав с километр по улице Ярослава Гашека, остановился — перед поворотом на Купчинскую — напротив «Двух капитанов». В вагон, отчаянно работая локтями, просочилась очередная порция пассажиров.
— Пока двери не закроются — дальше не поеду! — злорадно хмыкнув, объявил простуженный голос вагоновожатого. — Трамбуйтесь, земляки! Активней, мать вашу, трамбуйтесь!
Следующая остановка, ещё одна. Свернув на улицу Димитрова, трамвай остановился. Начался очередной пассажирский штурм.
— Да, вы совсем обленились, как я посмотрю! — возмутился вагоновожатый. — До вашего дурацкого митинга, земляки, рукой подать. И пешочком могли бы — по свежему зимнему воздуху — прогуляться. Или, на худой конец, дождаться следующего состава, если ноги больные… Ну-ка, отошли от трамвая, вашу мать! Кому, блин, сказано?
«Хреновые, тревожные и дурно-пахнущие дела», — всерьёз запечалился Сомов. — «Митинговая заявка была оформлена на полторы тысячи человек? Ну-ну. Позвольте не поверить…».
Наконец, доехали до перекрёстка Димитрова и Бухарестской. Практически все пассажиры — дружно и весело — покинули трамвай.
Вокруг было людно и очень шумно. Температура окружающего воздуха вплотную приблизилась к нулевой отметке. С блёкло-серого зимнего неба продолжали падать одиночные снежинки — неправдоподобно-большие, лохматые и разлапистые.
Вся обочина (и частично тротуары), была плотно заставлена разномастным автотранспортом. Где-то вовсю, позабыв про реалии, тенденции и модные тренды двадцать первого века, наяривала разухабистая гармошка, и скрипучий старушечий голос самозабвенно орал матерные частушки. С другой стороны доносился-долетал магнитофонный «Интернационал»: — «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир
