событием. Во Франкфурт по делам устройства очередной конференции приехали Ваня Вернен с коллегой и другом Петюней Волконским. Остановились в очень хорошей гостинице и наутро, румяные, бодрые, полные сил, подкатили на добротной, хотя и не новой машине к подъезду Владимирова. Гаянэ с корзиной баранины, только что купленной, как раз возвращалась домой и, увидев двоих незнакомцев, которые говорили по-русски и по бумажке проверяли адрес, сурово спросила, кого они ищут.
— Писателя из Москвы, Юрия Николаевича с супругой, знаете? — несколько насмешливо спросил ее Ваня Вернен.
— Друзья маи близкие, — сдержанно ответила Гаянэ. — А вы па какому вапросу?
— А мы их сейчас повезем в Баден-Баден, — сверкая зубами, ответил Вернен. — Бывали небось в Баден-Бадене?
Гаянэ в страхе всплеснула руками.
— Ай! Там, где голые люди купаются? Зачем мне туда? Савсем нада стыд патерять, чтобы голым купаться! А Юрий туда ни за что не паедет! Сидит за сталом, раман пишет! Зачем ему Баден? Что в Бадене делать?
— Посмотрим, посмотрим, — посмеиваясь, сказал ловкий и спрыснутый духами Вернен. — Сейчас убедимся, чего он там пишет…
Варвара открыла приятелям дверь. О приезде их было известно, так что она приготовилась: стояла сейчас в желтых узеньких брючках, ресницы накрасила, челку подстригла. И в кофточке белой.
— А Юрочка дома? — слегка растерявшись, спросил ее робкий Петюня Волконский.
Владимиров сильно изменился за эту зиму. Не то чтобы он похудел, побледнел, но строгое и вопросительное выражение запавших глаз его удивило сотрудников радиостанции. Он, видимо, был так сильно погружен во что-то свое, что не удосужился даже стереть с лица это углубленное и пугающее посторонних людей выражение, связанное, скорее всего, с работой над тем романом, о котором предупредила их застенчивая и целомудренная Гаянэ.
— Совсем вы завяли здесь, в этой дыре! — заливисто расхохотался Вернен. — А мы вас сейчас развлечем! С вещами на выход!
Сели все вместе в просторную машину, поехали в Баден. Сквозь сосны светило весеннее солнце, вдали лиловели развалины замка. Когда-то и там умудрялись рождаться, дряхлели, обедали и вышивали. И где-то, бесспорно, осталась та нитка, а может быть, даже и белое кружево, ведь так не бывает, чтоб все вдруг исчезло: всегда остается хоть крошка, хоть капля…
В купальнях Баден-Бадена, прославленного курорта, никто и ни разу не вспомнил о смерти. Здесь помнили о чистоте, о здоровье, о женщинах, если ты, скажем, мужчина, с другой стороны: о мужчинах, когда ты — еще не карга, не старуха и вся раздеваешься до основанья, нисколько и не беспокоясь, что рядом увидят твои одряхлевшие груди, — так вот, говорю: не когда ты старуха, а женщина с кровью, и плотью, и прочим. Здесь думали об удовольствиях жизни, ее бесконечности, дивных удобствах, поэтому все, кто купался, плескался и пил горячую мутную воду (не поинтересовавшись, кстати, а кто там ее подогрел в темноте подземелья?), — все эти веселые голые люди нисколько друг друга ни в чем не стыдились.
Варвара Сергевна надела красивый купальник, купленный еще год назад на распродаже, — чудесный купальник, и стоил недешево, — завернула узлом свои черно-синие волосы и смело пошла прямо к первой купальне, где били фонтанчики из-под воды. На подступах к этой воде стояли Вернен и Волконский. Волконский был строго прикрыт полотенцем, на ногах у него зеленели прозрачные пластиковые тапочки, сквозь которые застенчиво просвечивали розоватые ноготки. Вернен же был весь обнажен. Он был в золотистом пуху на предплечьях, в обильном оранжевом мехе над грудью, похожем на каракульчу, но крупнее, живот же был темен от грубого волоса, как будто Вернен, проползая по жизни, испачкал его и еще не отмыл.
— А Юрочка где? — прошептала Варвара, глаза отводя и краснея, как роза.
— Сейчас, сейчас выйдет! — ответил Волконский. — Пошел за вторым полотенцем.
— Ну что же, наяда моя дорогая! — Вернен подмигнул ярко-красной Варваре. — Скидайте с себя предрассудки прогресса, пойдемте купаться!
— Варенька, — вмешался Волконский, — я вас уверяю, что тут никто ни на кого не смотрит! Удивительное место в том смысле, что здесь действительно становишься младенцем! Купаешься просто, как будто в раю.
— В раю было двое, — сказал за спиной Варвары Сергевны тусклый голос ее мужа. — А здесь слишком много людей.
— По мне даже лучше! — воскликнул Вернен, быстро плюхаясь в воду, и сразу пошел шумный пар с того места, куда он исчез. — А мне веселее, когда я с народом!
Круглая радостная голова его вынырнула из кипятка и, мокрая, с большими выразительными залысинами, заскользила по поверхности бассейна.
— Давайте ко мне! Тут вот похолоднее! А там прямо чуть не сварился! Ей-богу!
Варвара Сергевна подумала-подумала и пошла в сауну на второй этаж. Саун было много, и она выбрала самую маленькую. На деревянной скамеечке сидела пожилая обнаженная пара: муж и жена. Муж читал газету и на Варвару Сергевну не обратил никакого внимания, а жена вежливо сказала ей «гутен таг» и принялась смазывать розовым кремом свои очень длинные старые ноги.
В сопровождении Вернена и Волконского писатель Владимиров, завернутый в розовую простыню, с неловкой усмешкой на лице, проследовал между тем в парную. Парная была вместительной залой, в которой могли бы устроить банкет, когда бы не так было жарко и влажно. На широких, пахнущих терпкими маслами скамьях лежали голые грешники, закрывши глаза и раскинувши руки. Другие такие же голые грешники стонали и выли в прозрачных кабинках. Их там обдавало шипящей струею.
Владимиров остановился на месте. Вопрос, пропоровший вдруг голову, был странен ему самому: что почувствовал Гартунг Бер, когда он увидел тех голых евреев, которых должны были вот-вот убить?
«Говоря по правде, я шел туда и боялся, что не выдержу этого зрелища и упаду в обморок, — писал Гартунг Бер в дневнике. — Но ничего этого не произошло. Среди этих голых и ни о чем не подозревающих людей оказалось несколько красивых молодых девушек. На секунду мне стало жаль, что ни одна из них уже никогда не станет матерью. И тут же я подумал о том, сколько несчастья принесло миру это племя, и жалость моя словно сразу засохла. Если не нашлось никого, кроме нас, немцев, чтобы остановить этот кипящий поток зла, остановить дальнейшее распространение этого порочного семени среди остальных народов, значит, нужно закрыть глаза на все и выполнить свою миссию. Но ночью, когда я вновь вспомнил все это, мне стало казаться, что я умираю. Как будто вдруг кончились сразу все силы».
Через десять минут появилась Варвара Сергевна с пучком на голове и начисто смытыми ресницами. Она была в белом большом полотенце. Такая вот, можно сказать, Эвридика. Растерянно щурясь, жена отыскивала его глазами, и он вдруг со злостью подумал, что, если бы она не боялась сделать того, что будет ему неприятно, она бы, наверное, сняла полотенце. Ему стало тошно, как будто бы это уже и случилось и голые люди с большими задами увидели Варю как есть, целиком.
Владимиров подошел к ней и потянул ее за руку.
— Ну, хватит! Пошли!
— Вы куда-а-а? — зарычал, вырастая из огромного, только что образовавшегося завитка пара встревоженный Ваня Вернен. — Да мы половины еще не попробовали!
— Э, нет… Мне противно, — пробормотал Владимиров и увидел, как удивленно блеснули сквозь кипяток Ванины глаза. — По мне, если баня, так баня. И мыться в ней нужно отдельно. Вот здесь — мужики, а вот здесь, значит, бабы. А это какой-то абсурд, идиотство….
— Советский вы человек, Юрий Николаевич, — вздохнул проницательный Ваня Вернен. — Советский человек знаете чем отличается от несоветского человека? Тем, что ему ничего не нравится. Живет в дерьме, никуда не вылезает, картошку жрет с луком. А как услышит про то, что в Париже Лувр есть, а в ресторанах фуа-гра подают, так сразу плюется: «Не дай Бог мне в этот Париж! Ни за что не поеду!» Да кто тебя звал-то, что ты так плюешься?
И лето прошло так же тихо. В середине сентября Варвару Сергевну вдруг пригласили именно в Париж,
