Голос его звучал по-новому: была в нем какая-то злобная содранность, как будто бы с голоса кожу содрали.
— Я вам позвоню, — буркнул Гофман. — Постойте, я все обмозгую.
Та самая радостная и лихорадочная озабоченность, которая заиграла в груди при получении первого угрожающего письма от бывшего партнера, вдруг вспыхнула в нем с новой силой. Он физически ощутил, что их с Владимировым как будто связали узлом, и в этом была та решительность жизни, и крупность ее, и лихой тот размах, которого Гофману недоставало.
Владимиров, однако, соврал: никаких детей Зоя к себе на каникулы не ждала. Совсем даже наоборот: Владимиров ждал, что она ему скажет.
А все началось с того, что две недели назад, в среду утром, у него состоялся долгий разговор с хирургом и доктором Пихерой. Теперь он уже точно знал, что болен был раком желудка, опухоль вырезали, операция прошла удачно, но, к сожалению, обнаружились метастазы в печени, которые будут развиваться и сократят срок его жизни до двух или трех лет. Он видел, как прямо на глазах менялось доброе и молодое лицо доктора Пихеры, который почти не вмешивался в то, что говорил хирург, и только один раз, когда Владимиров очень уж сильно побледнел, положил на его исхудавшее плечо свою руку.
— Благодарю, — по-русски сказал Владимиров хирургу и сразу же пошел прочь из этого кабинета, за окнами которого шумел очень свежей листвою вовсю распустившийся парк.
Пихера догнал его в коридоре.
— Я очень прошу вас, — торопливо, совсем по-родственному забормотал он. — Не нужно наставить креста на себе. Я знаю, что с этой болезни у вас умирала жена. Но фрау Варвара совсем по-другому болела. Там был запустившийся случай, но тут…
Он не договорил, потому что Владимиров резко остановился на ходу.
— А-а! Случай! Вот именно: случай! Спасибо: напомнили! Эх, я болван!
Через час после этого разговора он сидел на лавочке, курил и ждал Зою. Она появилась в глубине аллеи, где небесные оттенки перемешались с земными, потому что в этот час суток небо как-то особенно близко склонилось к земле, а старые, вновь развернувшиеся во всю силу своей весенней жизни деревья вытянулись вверх с такою жадностью, как будто бы им и весны было мало. Пока она неторопливо шла к нему по этой аллее, Владимиров успел еще раз поклясться себе самому, что скажет ей все окончательно. И без утайки. Он не помнил, чтобы когда-нибудь прежде злоба и отчаяние так сгущались внутри сердца, что все время приходилось держать руку на левой стороне груди.
Зоя спокойно села рядом с ним и, достав из золотистой сумочки бумажную салфетку, смахнула с его лба березовую пыльцу. Владимиров резко отшатнулся от этого заботливого ее поступка, но тут же и обнял ее, поцеловал в висок. Она внимательно взглянула на него.
— Как шов-то? Не тянет? — спросила она.
— Не тянет, — ответил он резко. — И дело не в шве.
Она опустила голову, словно давая ему понять, что лучше не начинать
— Вот это ты зря, — сказала она и помахала рукой, отгоняя сигаретный дым от своего светлоглазого спокойного лица. — И так под наркозом ведь был семь часов. Чего же травить-то себя еще больше?
— Ничего! — с яростью выдохнул Владимиров. — Рано вам всем меня хоронить! Я и с метастазами проживу!
Ресницы ее быстро вздрогнули.
— Никто тебя, Юра, пока не хоронит. Господь как решит, так и будет.
— Вот именно! — перебил он. — А теперь я тебе скажу
Она пощелкала замочком золотистой сумочки.
— Ну, что ж. Говори.
— Я через неделю оклемаюсь, и мы с тобой летом поедем в Россию. Мне Гофман там дачку найдет. В Переделкине. А может, в Барвихе, неважно. И там поживем. Нормально, семьей. Как положено. И Катя приедет с ребенком. Чтоб ты познакомилась с Катей как следует. И там я роман допишу.
— Куда ты поедешь? — возразила она. — Тут все доктора твои, тут все условия…
— Не нужно мне здесь ни хрена! Исаич вон раком желудка болел! А жив! Как огурчик!
— Да кто его знает, чем он там болел…
— Все знают, что раком! И знают, чем вылечился! Чагу пил! И я буду пить. И тогда мы посмотрим!
— При чем здесь какая-то чага?
Он со страхом всмотрелся в ее лицо. Глаза его заблестели лихорадочно.
— Так что? Помирать? Я мешаю тебе?
— Ты мне не мешаешь, — сказала она. — Я вон, пока операция шла, под дверью сидела, маковой росинки во рту не было. Но ты не дури. Ты доктора слушай, лечись как положено.
Она хотела сказать что-то еще, но Владимиров перебил ее:
— Ты, Зоя, — жена мне. И страстно любимая. И вот мой вопрос: ты поедешь со мной?
Опять она опустила голову. Увидела его худые ноги в больничных вьетнамках, бескровные пальцы.
— Подумаю. Не торопи.
И вдруг поднялась со скамейки, быстро пошла к воротам больничного парка, даже не оглянувшись на него. Владимирову показалось, что она заплакала.
Он смотрел ей вслед, жадно обнимая глазами это сильное, высокое и стройное тело в узкой юбке и обтягивающей черной маечке, с золотистым ремешком сумочки на левом плече, с пучком очень светлых волос на затылке, — и сердце внутри нарывало.
Вечером она позвонила ему в больницу, сказала, что сама приболела, сильная мигрень, поэтому завтра за ним не приедет, и раз ему все равно полагается больничная доставка до дома, то ничего страшного: они довезут. Голос ее звучал хрипло, подавленно, и говорила она словно бы через силу. Владимиров ощутил странное удовлетворение: теперь они квиты. Ей тоже непросто. Он чувствовал, что вступает на путь какой-то немыслимо трудной борьбы. Что он ей как будто бы мстит. Но за что? За то, что влюбился почти в шестьдесят? За то, что тогда, после церкви, не смог? Теперь, когда ему сказали его диагноз, он должен был бы, наверное, думать о том, что его ждет через полтора-два года, он должен был бы бояться того, что его ждет, или, может быть, напротив, не бояться, а стараться понять и принять свою судьбу как можно более просветленно и глубоко, он должен закончить роман, потому что все впечатления его собственной жизни, все его переживания как нельзя лучше впитывались в этот роман и оставалось только записывать, а он думал о ее теле, обтянутом черною маечкой, видел вспыхивающий на солнце ремешок ее золотистой сумки, слышал, как поскрипывают ее каблуки по аллее больничного парка, вдыхал ее запах.
Теперь вся надежда была на Гофмана, который обещал «обмозговать» и перезвонить. Еще, скажем, год назад Владимиров и представить себе не мог, что будет зависеть от чужого человека, позволит чужому человеку опекать себя и тратить на эту опеку большие, неизвестно каким трудом добытые деньги. Сейчас это все не имело значения. Прежние представления о достоинстве и независимости уступили место одному: привязать к себе эту женщину так крепко, чтобы она не смогла вырваться.
Джульетта, Офелия и Гаянэ метались между вернувшимся из больницы соседом и новорожденной правнучкой Артура, названной каким-то тарабарским именем, которое никто из них ни разу не слышал: Саския. Услышав, как назвали ни в чем не повинную черноглазую девочку с такими густыми ресницами, что, когда она закрывала глазки, ресницы ложились на щечки, как шелк, сестры записали незнакомое имя на бумажке и повесили его над холодильником, чтобы заучить крепко-накрепко и не забыть до самой смерти.
— Паедем сегодня к Сасокии? — спрашивала Гаянэ и тут же сама исправлялась испуганно: — К Сасикии?
— А если падумать? — Офелия скашивала глаза на шпаргалку. — Сначала падумать, патом гаварить?
