Блестящее одиночество

же те срамотные, что в себялюбии самонадеянном огрызаются“…» — «Bien dit[36]», — говорю, показывая большой, опухший до шара, палец. За стеной страшно хрипит Никита. Хрипит, словно полощет горло помоями. Бегу страдальца проведать, по дороге хватаю Ильин горшок, растворяю единственное незаколоченное окно, вываливаю содержимое… Странно, однако. На сугробах вижу следы, ведущие от старой избушки к выходу из нашего царства мертвых. Как будто Глаша, босая, по участку в панике пронеслась и скрылась в приоткрытых воротах. Нет, не может такого быть. Да, но следов давеча не было, я в точности знаю. Сама выходить боюсь, а попросить расследовать некого.

Хвосты

Рука начала чернеть и теперь не болит, просто как плеть болтается. Что-то похожее на гангрену, а у меня еще два дела не сделаны — состряпать Любоньке завещание и историю записать. Чернила даже нашлись, мы их не выпили (шутка). Только никак не пойму, за что прежде хвататься? Завещание — штука серьезная, ведь не в деньгах совсем дело. Придется, по обычаю предков, коих в наличии не имеется, рассказывать Любе про святая святых — про aurea mediocritas[37], а главное — в защиту алтарей и очагов речь держать. Но что прикажете делать, если при одной мысли об этом постыдная немота охватывает? Какие напутственные слова Любе сказать? Куда девчонку направить? «Благоговей перед следами прошлого»? Или наоборот: «Понять — значит простить»? Ни то ни другое меня не устраивает. Понимание Любу убьет, пусть лучше бездны останутся, девочкой не изученные. Что касается «следов прошлого», то — за вычетом тех же бездн — их как бы и нет; одна в другую проваливается, ни о чем больше не ведая. Abyss us abyssum invocat[38]. Голова идет кругом. Начну, пожалуй, с истории. А там будет видно, лучших советчиков, чем мертвые, не найти.

Прямо на столе странички оставлю, бумагу не спиздят: кому надо? Макаю перо в чернила, заношу здоровую руку, другая, раскачиваясь словно маятник, минуты отсчитывает.

ДОРОГАЯ РЕДАКЦИЯ!

Времени у меня мало, поэтому не спешу. Спешат те, что всюду хотят поспеть, а я уже дотащилась. И вот сейчас только вижу, как одиноко стоит мой город!

С точки зрения здравого смысла я немного того, но sub specie aeterni[39] — вполне нормальна. Тупой ум бредет к истине через несуществующее материальное, не зная, что из ничего ничто не получается. Nota bene, характерная черта глупости — необъяснимость. На самом-то деле бесполезное куда нужнее необходимого. Идиоты же тянутся к общему обязательному. Так говорила моя мать, а теперь и я в этом уверена. Простите, у меня путается в голове, и жар возрастает. Моя тетка, девица, с пересохшим бесплодным лоном, когда впадает в беспамятство, роды неминуемо имитирует. Рожает через каждые пять минут и все, представьте, мальчиков. Когда-то, посетив сию обитель душевной скорби, я тетку спросила: «Зачем тебе столько парней, тетя?». — «Как же зачем? — говорит. — Они на войну строем уходят и все до единого погибают. Стране солдаты нужны, вечное пополнение». Спасибо, что Любонька — девочка. Впрочем, и так до нее не дотянетесь. Она далеко от вас спрятана — за морями да за лесами, в ларце да в яйце.

При этом хочу заметить, что близких людей я спасла. Они уже за пределами «всенародной мобилизации». Странно, но ваша война — безразмерная, растяжимая — даже до стариков и детей докатывается, с которыми вы воюете, не зная ни сна, ни отдохновения. Что ж, буду продолжать и дальше бесчинствовать, если дело того требует. Предстоит еще с Ильей и Никитушкой разобраться, не оставлять же их вам на съедение? Как-никак, капитан последним уходит с тонущего корабля.

Перечисляю всех поименно, как на стене плача: мой дед Андрей, бабка Прасковья, отец мой и мать, шофер, Глаша, Лиза, Елизавета Вторая, Никита, Илюша и Макс. Из всего длинного списка одна королева из туманного Альбиона в живых и останется. Люба в счет не идет. Я ее к смертникам в штрафбате не причисляю, у нее еще шансы есть! Господи, прошу тебя об одном, сделай Любу посредственностью!

Кстати, предупреждаю, буду бросать перо и к мальчикам убегать. Никитушке время от времени губкой смачиваю уста, но он не глотает, языком только облизывается. Полотенцем холодный пот с лица вытираю и волосы, прилипшие к черному лбу, на макушку откидываю. Глажу его по рукам, по щеке; что-то там говорю, чтобы Никитушке страшно не было. Больше ничего сделать нельзя, других забот нет. А Илюшу мне надо воблой подкармливать и снежной водицей в гробу поить. Он молодцом, дольше Никиты продержится, хотя на спине уже пролежни глубиной в палец. О! Слышите ли сейчас? Звонит в мамин серебряный колокольчик. Побегу в светелку, проведаю. Рекламная пауза.

«Илюша, тебе чего?» Тот смотрит ввалившимися глазницами и слезно меня умоляет: «Ступайте в сарай с инструментами, принесите секиру, на худой конец садовые ножницы». — «Час от часу не легче. Я ведь из дома не выхожу, ты разве не знаешь?» Илья болезненно морщится, под одеялом истерично чеша опухшие гениталии. «А вы давайте ползком, — просит, — нашей фортеции снаружи не видно, мужики под стеной за рвом окопались…» — «Вот что, Илья, — говорю, — садовые ножницы я в сортир упустила, а топор, в ту последнюю ночь, Макс в корзинке с собой унес». — «Ка-та-стро-фа, — констатирует тихо Илья, соскребая с яиц насекомых, — а я пуще надеялся, что вы мне чресла одним махом отрубите. Мочи моей больше нет гнидам потворствовать… Облюбовали, обсели срам… А я без него могу обойтись, куда будет вольготнее… Если не верите, гляньте…» С усилием откидывает одеяло, поднимает двумя пальцами вздутый лиловый член и вертит им во все стороны. За перегородкой шипит Никита. Бегу прямо к нему, а тот, наподобие ящерицы, то высунет пупырчатый язык, то с клекотом втянет. Мочу в ведре губку. Обтираю Никите шею, лицо. Он на миг застывает… с трудом выпускает воздух, обдавая гнилым дыханием. За спиной заливается серебряный колокольчик. Что-то я сегодня устала. Пора бы и честь знать. Рассудок мутится. Жар какой-то сорокаградусный. Выпадаю. Мои предыдущие выпадения, когда мои домочадцы переставали меня видеть, — всего лишь жалкие репетиции, проба пера. Зато теперь «отбуду» по-настоящему. В конце концов, должна же я подтвердить (в самом дурном случае — опровергнуть) нулевую догадку о подложности «бытия», простите за пафос. Не удалось на примере Лизы и Глашы, которые, видимо, хотя кто знает, в панике разбежались (нашли что терять!), попробую на своем — бежать- то мне некуда, хоть тресни. Нет, вы прикиньте: они, все мои, не что иное как марево, вторичное производное от меня; и это б еще полбеды, но я и сама — липовый морок, в чем я доподлинно убедилась по ходу чужих (чьих?) событий, в пыль стерших мою «реальность». Значит, они (очередность исчезновения с «поля битвы» — по списку) — марево марева, химера химеры, проекция от проекций; значит, я за них не в ответе, поскольку сама в темноте где-то ползу по вражеской территории. О чем же тогда нам всем жалеть? Чего маяться? Ладно, отвалим — там поглядим. Я вам потом сообщу, если будет откуда. Итак, братья древние, римляне-однополчане, vivos voco, mortuos plango[40]:

«Живу я в маленьком провинциальном городке Нещадове, название которого вам вряд ли что скажет. Бытует легенда, что во время нашествия дотошные, как собаки, монголы проскочили через Нещадов, по недосмотру его не заметив. А когда воротились, чтобы все-таки разорить его и разграбить, то города не отыскали — кружили, кружили на своих конях, будто в проклятом, гиблом месте…»

Глава пятая В ОЖИДАНИИ АРЕСТА

Не знаю, как долго я была погружена в чтение, но мне показалось, что надо мной пролетели годы и я попала в зазор между одним и другим временем, одно из которых закончилось, а другое и не думало начинаться. Иначе говоря, так «вчиталась», что про все на свете забыла, и про неминуемый арест — тоже. А в конце — взяла и расплакалась. Мне было почти так же жутко, как и самой героине. То ли книжка на меня так подействовала, то ли страх перед наказанием, но возвращаться в ту жизнь, из которой я выбыла, не хотелось. Мало сказать «не хотелось» — меня от нее тошнило. Да и эта безумная героиня, уж так ли она безумна? Ведь насмерть стояла — между своими,