— Я расскажу тебе свой сон. Хочешь?
Денис кивнул.
— Начну с самого начала, с самого первого сна. Я видела лес, высокий, живой, а над ним возвышались горы. Так далеко, как… в тумане. Они были голубовато-белые. Наверно потому, что на них лежал какой-то особенный снег. А выше гор было небо, чистое и синее, как твои глаза. В этом небе летали птицы — самые свободные существа на свете…
Голос Рон как бы преобразился. Из хрипловатого, прокуренного он стал чистым, как звон ручья. И Денис, слушая его, забыл обо всем. Забыл, что вокруг серо-белая пустыня, что воет одинокий ветер, что впереди, как молчаливый проводник, ровно шагает Ив, что где-то за ними по пятам идет шайка людоедов. Он забыл, что болит простреленное плечо, раскалывается голова, и ноют разбитые колени. Сейчас для него существовал только голос Рон и тот сказочный мир, что она видела во сне. Денис не удивлялся, откуда человек, родившийся после Войны, может знать о лесе, он просто слушал, машинально шагая по колено в снегу… благодаря Рон, сил хватило еще на час.
Россыпь радужных брызг, как во сне. И чужая реальность, покачивающаяся на неспокойных волнах боли и зыбких — тошноты. Все в размытых пятнах, точно на картинах импрессионистов. Голос Рон единственное, что осталось более-менее четким. Звуки всегда исчезают последними…
Это действительно похоже на сон… сон ученика, который еле держится, чтобы не уснуть прямо за партой, сон солдата, которому нельзя спать на посту, сон, которому не дают воли, когда надо держаться реальности. Борьба с собой.
— Всё, пришли, — сообщил Ив, открывая дверь какого-то древнего бревенчатого домишки, который был покрыт кое-как обрывками серо-белого маскировочного брезента.
Денису не верилось, что это все. Ничего не соображая, он, точно раненый зверь, из тех, что всегда умирают в одиночестве, забился в угол, завернувшись в холодное, засыпанное снегом одеяло, которое всю дорогу тащил перевязанное веревкой. Рон это растаявшее мокрое одеяло у него забрала, а взамен дала свое, из рюкзака. Оно тоже было холодное… холод… так холодно, что зубы отбивают чечетку.
Пока шел, Денис из последних сил боролся с подступающим сном, а сейчас, когда можно спать, сколько хочешь, тот самый сон решил сыграть с ним злую шутку. Не дать того сладостного забытья, покоя и отдыха. Денис то и дело просыпался от малейшего шума, но, открыв на какой-то момент глаза, задремывал снова… его все время преследовало то отвратительное чувство, когда хочешь спать и не можешь…
Это блуждание между сном и явью длилось около часа, только потом он уснул крепко, без сновидений…
14
Представьте себе чужой город, где вы ищете невесть кого невесть зачем. Миллионы людей вокруг, и ни один не помог бы новичку. Нет карты, не знаешь обычаев, в местном языке не в зуб ногой, в чужой одежде, с чужими вещами… ворованными… узнают, поймают… страшно, а по-другому никак. Очень, очень нужен кто-нибудь… сердце ищет того, кто понял бы, защитил… и снова становишься беспомощным, как ребенок.
Или еще хуже — свой город через сто, двести лет… тут впору сойти с ума, потому что надежды вообще никакой…
А чужой мир?
Что страшнее? Ничего. Пустота. Одиночество. Дар-проклятье, когда знаешь все наперед… читаешь жизнь, как книгу — можешь читать по порядку, можешь — через страницу, а можешь заглядывать в конец и возвращаться или читать заново… вот что страшнее всего.
И Бог, наверное, самое несчастное создание в мире. Потому что Он один. Всегда. И ему не дано забывать о себе… и Он мечтает о человеческой жизни, как взрослый — о детстве. Так же мимоходом и так же безнадежно.
15
Денис проснулся от холода. Как ни кутался он в одеяло, согреться не удавалось. Мороз был, казалось, внутри него. Мышцы дрожали, кожу было больно трогать, больно даже тогда, когда к ней прикасалась одежда. Денис хотел было встать, чтобы пройтись по комнате, согреться, но не смог. Слабое, мутное сознание не могло заставить тело даже шевельнуться.
Он огляделся, ища глазами «Невидимок». В комнате их не было, голоса доносились снизу, из погреба, крышка которого была открыта.
Сначала оттуда вылетел и шмякнулся на пол набитый чем-то мягким рюкзак, за ним связка одежды, потом по лестнице шустро, как белка, взобралась Рон и изо всех сил стала помогать Иву, который весь покраснел и зажмурился от напряжения, вытаскивая наверх тяжеленный ящик… Ив рявкнул, чтобы она не мешалась, и продолжил сражение с ящиком в одиночку.
— О, проснулся уже! — сказала Рон, весело. Как видно, на «рявканье» Ива она ни капли не обиделась. — У нас тут кое-какие полезные штуки припрятаны…
— Рон… — позвал Денис, с удивлением узнав в беспомощном тихом голоске свой. — …холодно…
— Эге, солдат, да у тебя жар! Похоже, ты простудился, вот тебя и знобит, — деловито сказала она, потрогав лоб Дениса. — Весь горишь. Да у тебя мозги расплавятся, если жар не снять! Ив, бросай этот чертов ящик и быстро в погреб, у нас должна быть крепкая грифовская водка. И уксус!!! — крикнула она.
Одним мощным усилием подняв ящик, Ив грохнул его на пол и спрыгнул вниз. Похоже что сейчас командовала Рон. Ив, точно вымуштрованный солдатик, беспрекословно выполнял все приказания. Пока он рылся в погребе, девчонка вытряхнула из ящика кучу алюминиевых банок, которые раскатились по всей комнате, а сам ящик несколькими ударами ноги превратила в кучу дров, сунула их в некое подобие камина, занимавшее полстены, и начала раздувать огонь. Когда пламя занялось, в камин полетел рваный желтый комбинезон со значком «Льва», припасенный, очевидно, как топливо.
— Ты че! — возмутился вылезший из погреба Ив. — «Грифы» же дым увидят!
— Тогда это будет последнее, что они увидят в своей жизни, — отрезала Рон. — Водку, уксус нашел?
— Нашел.
— Отлично! — Рон выхватила у него фляжку с водкой и подбежала к Денису. — Давай-ка, глотни.
Тот послушно отхлебнул горького пойла и закашлялся, когда оно обожгло ему горло.
— Вылезай теперь из своего одеяла. Куртку снимай, и свитер, и рубашку… Ив, чего стоишь? Помоги…
Денис, ни слова не говоря, дал растереть себя уксусом. Молча терпел, когда Рон промывала рану на плече и меняла повязку, а потом еще полчаса лежал с уксусным компрессом на лбу, что оказалось хуже, чем
