твердь, но в этом мире считалось, что отвесные скалы-опоры уходят так далеко, что это расстояние можно сравнить с бесконечностью. Никто и никогда не сумел спуститься достаточно далеко, чтобы достичь дна это мира. Никто и никогда не верил, что оно существует.
Среди местных (а в этом мире у Лекса были «местные» – воины и ученые, даже один чародей, умеющий швыряться огненными шарами), существовала два слова «упал». Произносились они почти одинаково, но немного с разным произношением. Когда говорили про что-нибудь просто – упал, то это значило то же самое, что и в любом другом месте. Человек мог споткнуться и удариться о камни мостовой, картофелина могла выпасть из корзины и успеть долететь до булыжников, прежде чем ее успеют схватить.
Если же слово «упал» произносили с небольшим придыханием, часто еще дергая ладонью вниз (хотя в высших кругах это считалось признаком дурного тона, но воины обычно плевали на этикет, и активно использовали жестикуляцию в разговорах), то это означало только одно – предмет, а иногда и человек, упал вниз. Через ограждения, через парапет, вывалился из окна одного из скальных замков или еще что.
Правда, такое же слово использовалось и иносказательно. Так говорили о любой вещи, пропавшей, по мнению говорящего, навсегда. Так говорили и об умерших. Не обо всех, только о тех, кого подстерегла случайная смерть. О таких говорили тоже – «упал».
Местные не знали другого мира. А в этом мире такие аналогии были оправданы. В мире, в котором могли бы жить ангелы, падение вниз означало бесповоротный конец. Окончательную потерю. Фатальность.
Замки и жилища местных располагались прямо в скалах. Тысячелетиями они вгрызались в камень. Отвоевывали для жизни комнату за комнатой. Отбирали для ажурных мостов камень за камнем. Лекс не знал, откуда местные брали дерево, но зато знал, что они ели.
Птицы летали здесь повсюду, и некоторые из них были весьма вкусны. Как и их яйца. Наверное, небогатая диета, но этот мир был еще сырой. В нем много еще нужно было придумать. И на этот раз не только картинки, но и сложные взаимосвязи между местной знатью, интриги, экономику.
Он создавал этот мир не просто для красоты. Раз уж ему дали такую возможность, то он хотел попробовать сбалансировать сложную модель, включающую в себя и людей.
Лекс прошел мимо двух стражников, стоящих у конца моста, ведущего от его заветной двери (в той скале ничего не было, кроме этой двери) к замку, который он формально закрепил за собой.
Королем он здесь не был. Более того, среди местных сложилась неписанная традиция вообще его не замечать. Точнее, все они его видели, и не скрывали этого. И не скрывали своего знания того, что он – самый что ни на есть главный в этом мире. Но им не полагалось отвлекаться. Не полагалось ни кланяться, ни здороваться. Он не принадлежал этому миру, не входил в его систему ценностей, не влиял на обыденные вещи. Он был создатель, и появлялся здесь только для того, чтобы творить.
Весь, абсолютно весь этот мир был красным. Багряным. Даже ночью, сразу три луны непрерывно отражали свет старого и усталого солнца, которое просто не было в силах светить ярко, светить как-то еще, кроме темно-красного.
Лекс полагал, что жители должны быть благодарны солнцу за то, что оно вообще старается, из последних сил поднимается каждое утро, чтобы хотя бы чуть-чуть согреть этот мир тусклым сиянием.
Разбудить птиц. Заставить жителей проснуться и пойти по своим делам, втихаря поругивая стражу, которая стояла у каждого моста, прогуливалась по внутренним переходам в скалах, то и дело кидала вниз горящие факелы, словно начальство у стражи все время боялось, что снизу, из бесконечности, за городом ангелов наконец-то явятся чудовища.
«Конечно, – бормотали жители, – эти дармоеды только этого и ждут. Иначе как им вообще оправдать свое существование?».
В городе, в котором никогда не было ни одной войны, даже серьезной потасовки, стражники были не нужны.
Но все-таки они были, несли службу днями и ночами, охраняли город от тех напастей, о которых знать мог только их создатель.
Лекс прошел мимо стражи, вошел в скалу-замок и поднялся по винтовой лестнице на одну из башен, на смотровую площадку-балкон. Встал у самых перил, выдолбленных прямо в камне, и посмотрел на красный город. Небо сегодня было безоблачным, красная звезда не слепила – на нее вообще можно было смотреть незащищенными глазами, и заработать лишь небольшие плавающие пятна, не более того.
Это было хорошее место, чтобы подумать. Он знал, что Каллиграф прав. Что если каждый раз выпускать врагов со своей территории, то рано или поздно, он попадет в беду. Поэтому мальчик пытался придумать, как удержать любого – абсолютно любого, как бы силен он не был, он попытки сбежать, чтобы увильнуть от поражения. Все дело было в правилах. И в том, как их можно использовать.
Мужчинам редко снятся сны. Не в двадцать три года.
Сны снятся юношам, о чем-то мечтающим. О звездах, о женщине, как правило о весьма конкретной женщине, приходящей к ним в этих самых снах. Бывает, даже и не об одной. Каждая ночь, каждый сон эти женщины могут меняться, иногда все-таки вытесняться звездами. Полетами. Другими мечтами. Но чаще всего все-таки снятся одноклассницы, иногда – молоденькие учительницы.
В армии, и потом – не снится ничего. Может и снится, но утром ты настолько быстро погружаешься в мысли о грядущем дне (или в утреннюю тренировку построения, если ты все еще в армии), что не от этих снов не остается ничего через секунды после пробуждения.
Разве что послевкусие. Иногда просыпаешься радостным, и сам не понимаешь, почему. Просто мозг что-то показал тебе этой ночью, благословил на следующий день, и даже не потребовал благодарности взамен, не потребовал, чтобы ты помнил об оказанной тебе услуге.
Или наоборот. Ты просыпаешься, понимая, что тебе снилось что-то неприятное, может быть, даже страшное, но не помнишь, что именно. И не пытаешься вспомнить – зачем, если это было неприятно? Зачем вспоминать, лучше побыстрее забыть, постараться не бередить этот сон, тогда, может быть, он быстро улетучиться и больше никогда не повториться.
А когда тебе надо волочиться до маршрутки, потом дремать в ней, потом с самого утра разгребать все то, что так и не успел доделать вчера, ты не думаешь о своих снах совсем. Не тот случай. Ночной сон для тебя – лишь горизонтальное расположение тела на кровати, призванное хоть немного восполнить затраты энергии всех видов, которые ты теряешь в течение дня.
Рутина съедает все. Сны, воспоминания, время. Жизнь. Так что в этом случае тебе точно не до образов, которые услужливо пытается подсунуть тебе подсознание глубокой ночью.
Но Диме начали сниться сны. В двадцать три. И он их практически помнил, и каждое утро все четче и четче вспоминал, чем занимался в этих снах. Они были приятными, поэтому он прокручивал их в памяти даже в маршрутке, иногда – на работе, хотя это и не приводило ни к чему хорошему.
Рассеянность на работе не приветствовалась. Не тогда, когда начальство в любой момент может проверить, насколько ты идешь в ногу с ценностями компании. И тем более не тогда, когда на носу годовое собеседование, возможный переход с уровня «2» на уровень «3» (с которым прокатили в прошлом году) и соответствующая индексация оклада. Ты же работаешь не просто так – ты строишь карьеру. Еще пару лет, и можно будет немного расслабиться, потому что денег будет хватать, а авторитет на фирме будет работать на тебя, а не ты – на авторитет.
Поначалу сны были приятными. Тихие леса, без единой живой души вокруг, берега рек, где можно беззаботно рыбачить, не думая о том, что будет после выходных. И можно вставать рано не потому, что иначе опоздаешь на работу, а потому лишь, что не хочешь пропустить утренний клев. И ты встаешь даже раньше, совсем рано, когда еще нет и пяти утра, но чувствуешь себя лучше, много лучше, чем от звонка будильника в семь в рабочие дни. Потому что знаешь, насколько приятные занятия тебе предстоят.
Дима увлекся, хотя иногда его и беспокоили эти излишне яркие сны. Даже не они сами, сколько больше то, насколько резко они начали у него появляться без всяких видимых внешних причин. В какой-то момент он даже хотел пойти к терапевту, подозревая, не тихая ли это болезнь начала столь рьяно стимулировать ночную работу мозга.
Потом в снах что-то сломалось. В них начали прокрадываться кошмары. Проливной дождь топил
