Обладатель великой нелепости

Шире… Шире… И невероятно медленно… шире…

ЩЩЩЩЩЩЩ!..

…Гера почувствовал, как его уносит куда-то очень-очень далеко…

Ощущение пространства, времени и даже собственного тела растворилось в бесплотном НИГДЕ… Но особенно его поразило именно отсутствие времени – не чувствовать его течения, его существования… Понять это по-настоящему возможно было только здесь, где его попросту не было…

Темнота вдруг исчезла, и Гера увидел себя самого словно в зеркальном отражении, всего в полуметре – внимательно рассматривающим собственное лицо. Только тот – другой мальчик – был настоящий, а он (Гера почему-то понял это сразу) смотрел на него с портрета. И даже ощущал некую Границу, разделяющую их. Но кроме неясной и все же четкой границы было еще что-то.

Когда Гера-из-будущего, укрепив портрет на стене, отошел в сторону, и стала видна его комната, Гера- в-портрете сразу определил, что его зрение теперь иное: он видел не так, как если бы смотрел глазами своей фотографии на портрете, а так, как будто весь портрет превратился в его сплошной единственный Глаз. Для того, чтобы увидеть что-нибудь, ему не нужно было переводить взгляд с места на место, концентрируясь на одной точке или детали, когда все остальное становилось бы размазанной окантовкой – он видел всю картину целиком, и каждая деталь была четкой, словно рассматриваемой отдельно. А поле зрения увеличилось как по горизонтали, так и по вертикали до 180 градусов. Гера сам как будто весь превратился в Зрение. В первые мгновения (если здесь можно применить термин, определяющий время) это так потрясло его, что он не сразу обнаружил полное отсутствие звуков.

Но и тишины в обычном понимании здесь тоже не было, а присутствовало нечто такое, что позволяло ему обходится без слуха, чтобы знать о том, о чем могло бы говориться, или быть в курсе того, что происходит – не предвидение, ни телепатия, ни какое-либо из известных понятий – что-то иное. Он просто видел и знал.

А затем одна за другой, сменяясь, перед ним понеслись картины из его будущего. Комната то была светлой, то погружалась в ночную темноту, появлялся он сам, входили родители, его друзья, летний пейзаж за окном сменялся снежной зимой. Нельзя было сказать, наблюдал ли Гера все эти события в естественном или ускоренном темпе, хотя вся картина имела последовательный ход, и каждая мысль, каждый нюанс находился на своем месте – времени не было. Или здесь оно тоже было иным.

…Вот он, прикрыв дверь комнаты, внимательно прислушивается к голосам родителей, обедающих в кухне. Достает из портфеля дневник и осторожно вырывает страницу, где красными учительскими чернилами горит требование его отцу немедленно придти в школу, после того, как строгий завуч, прозванный учениками Балахоном из-за фамилии и повадок школьного инквизитора, неожиданно застал Геру в туалете с сигаретой во рту, окутанного облаками сизого дыма. Он вырывает листок с жирной росписью Балахона и, чтобы не оставлять никаких следов, вынимает из другой половины дневника вторую страницу. Но это еще не все. Хитро улыбаясь, Гера извлекает на свет из глубин нижнего ящика письменного стола совершенно чистый и новый дневник, – его он больше часа подбирал в канцелярском магазине перед началом учебного года, чтобы и цвет страниц, и расположение дырочек от скрепок идеально совпадали с приметами рабочего дневника, – вот теперь все в полном порядке…

…Гера становится заметно выше, у него более наглый тон в разговоре с матерью. Она не соглашается дать ему денег на развлечения в приезжем Луна-парке из какой-то недалекой страны. Классные развлечения с почти настоящими американскими горками; комнатами страха, через которые проносишься в маленьком открытом вагончике сквозь туманный зеленоватый свет, откуда перед самым носом возникают восставшие из гробов вампиры, проносятся огромные летучие мыши над самой головой, клацают челюстями развешанные по заросшими мхом сырым стенам скелеты, будто в подземелье старинного замка, ползают мохнатые гигантские пауки, со всех сторон до тебя пытаются дотянуться чьи-то похотливые лапы с длинными желтыми когтями и отовсюду слышны зловещие вопли и стоны… Но мать остается непреклонной – в семье не лучшие времена и сейчас не до глупых дорогих развлечений. Однако Гера не начинает ныть, как раньше, а требует. Она краснеет от раздражения и снова отрицательно качает головой, затем грозит рассказать отцу о его поведении – отец для Геры еще незыблемый авторитет…

…Они с Алексом сидят на кровати и с возбужденным интересом разглядывают измятый черно-белый журнал, который нашли под скамейкой в парке. Мальчишки обмениваются приглушенными репликами, хотя никого нет дома. Похоже, журнал самодельный, с очень некачественными фотографиями, но зато на них голые женщины с огромными как арбузы грудями. Женщины застыли в вызывающих позах; некоторые совсем без одежды, некоторые в обтягивающих странных нарядах из кожи, совершенно не прикрывающих интимные части тела. Некоторые держат во рту или руках что-то похожее на банан, но что именно, понять невозможно из-за низкого качества черно-белых фотографий. Алекс высказывает свое предположение, и они начинают смеяться.

Именно «Алекс», потому что уже давно за ним прикрепилось это прозвище, – откуда никто не знает… или не помнит. Алекс тоже значительно старше, его волосы, раньше очень светлые, теперь просто русые, черты лица потеряли детскую округлость. У Геры те же перемены.

Когда Алекс поднимается, чтобы идти домой, Гера просит оставить журнал у него на пару дней (вообще-то, они собирались его продать одному парню из соседнего двора). Алекс морщится, а когда в его глазах мелькает какая-то мысль, соглашается, но говорит, что после журнал побудет и у него пару дней – затем они его продадут.

Алекс уходит, возвращаются родители с работы, ужин…

Когда все, наконец, укладываются спать, Гера тихонько включает в комнате настольную лампу и достает спрятанный журнал…

…Гере шестнадцать…

Исполнилось на днях. Родители подарили ему конверт с поздравительной открыткой, в которую была вложена денежная купюра на двадцать пять рублей, чтобы он сам решил, какой подарок себе сделать. Впервые в жизни ему дарили деньги.

А сегодня был еще более знаменательный день – он получил паспорт. Правда, это событие было несколько подпорчено недавним посещением фотосалона (но не того, что в 80-ом году), где ему пришлось переступать снова через себя, чтобы смотреть прямо в объектив камеры. К счастью, обошлось без эксцессов – небольшое головокружение и легкая, быстро пропавшая тошнота. За последние годы он впервые фотографировался по-настоящему, – в редких случаях, когда в школьный класс сгонялся на коллективный портрет, он либо находил повод сбежать домой, либо просто закрывал глаза. Трудные отношения с фотокамерами и даже с обычными линзами для Геры так и остались неразгаданными. Он