жесткие влажные волосы непослушно вились у нее под рукой. Они долго молчали. Любовь и жалость переполняли Джэн, ей хотелось прижать к груди его голову и не отпускать ее, успокаивая, утешая его. Но она не осмеливалась пошевелиться. Слишком хорошо она знала его, знала, как омрачается его лицо, знала каждое его движение, знала, что означает каждый его нетерпеливый жест, что значит это затянувшееся молчание. Ему приходилось тяжело.
Джэн с грустью подумала, как много раз ему еще придется приезжать к ней вот так же снедаемому жаждой не только духовной, но и физической, и она будет бессильна помочь ему. Что толку, что ты изольешь на мужчину всю любовь, какая только есть на свете, если ты не можешь дать ему при этом ни радости, ни облегчения. Ноги у нее затекли, но она старалась не шевелиться, пока он лежал в какой-то дреме, положив голову ей на колени.
Никто не навещал миссис Карлтон, и она спала, одурманенная лекарствами, потерянная не только для окружающих, но и для собственных мыслей, отгородившись от боли, от всех утрат и желаний.
А может быть, это и лучше — так, как у нее? Ведь как тяжко, должно быть, приходится мужчине, который любит тебя и не может к тебе прикоснуться? На их с Бартом долю выпало всего шесть месяцев, и больше двух из них уже прошли, а ведь у миссис Карлтон это тянулось годами. У Линды это тянулось годами. «Прощай, любовь» — сказала Линда. И, вспоминая об этом теперь, обогащенная собственным опытом, Джэн начинала понимать, что придавало такую горечь словам Линды.
Растрепа Рэфлз, весь насквозь пропитанный влагой тумана, прошлепал от двери к постели миссис Карлтон. Он уперся грязными лапами в край ее кровати, постоял немного, глядя сквозь нависшие над глазами космы на ее спящее лицо, лизнул ей руку и затрусил прочь. В зале послышалось дребезжание подносов — разносили чай. Барт поднялся, глядя на Джэн заспанными глазами.
— Хорош посетитель, правда? Подумаешь еще, что я кутил где-то, а потом пришел отоспаться у тебя на постели.
— Ничего.
«Милый мой, — хотелось ей сказать, — я понимаю, я знаю все. И я хочу, чтоб и ты понял, как мне тяжело. И мне б хотелось сказать тебе, какой ты чудный и как много значат для меня твоя любовь и твоя доброта. И я всегда буду любить тебя за это, до конца своих дней…» Но вслух она сказала:
— Ты бы лучше выпил чашку чаю. Немножко согреешься.
Барт сел, зябко ежась.
— Не буду я твой чай пить. Он тебе и самой нужен.
— Да у меня чашка молока осталась с обеда. Пей. И пирожные тоже неплохие. Нам такие только по воскресеньям дают.
Джэн налила чаю и передала ему чашку. Он пил большими глотками, и, когда кончил, Джэн сказала, что ему бы, пожалуй, стоило поторопиться на ранний поезд, потому что сейчас так сыро и холодно. Он быстро поднялся с ее кровати и, стараясь скрыть облегчение, которое он почувствовал при этом, стал шумно похлопывать в ладоши и топать, разогреваясь и разгоняя кровь.
Когда он нагнулся, чтобы поцеловать ее, она чуть-чуть отклонилась, и он ощутил губами только краешек ее рта.
Он стоял, осторожно положив руки ей на плечи, не решаясь ни обнять ее, ни снова нагнуться к ее уклонившемуся от поцелуя рту.
На улице туман коснулся его лица, как чьи-то холодные, мокрые пальцы. Всю дорогу до станции он бежал. Он слышал, как гудит паровоз, подтягивая к станции состав, и, пробежав изо всех сил последние двести метров, он ввалился в последний вагон, который уже тронулся с места.
Барт привалился к стенке в углу сиденья, слушая, как поезд, грохоча, спускается с предгорья в долину. Ему было холодно и неуютно, и обратное путешествие казалось ему бесконечным.
У Эму Плейнз туман сменился изморосью, и поезд мчался теперь через плоскую мокрую равнину, которую уже обволакивали сумерки. Дым из труб низко стлался над крышами домов, в окнах зажигались огни. Около Парраматты, словно порождение этих серых вечерних сумерек, к нему подкралась тоска. Он встряхнулся, выйдя из Центрального вокзала, и пожалел, что уехал ранним поездом. И не только потому, что он мог бы пробыть лишний час с Джэн, а потому еще, что теперь он стоял совсем один на ветру в толпе, где все деловито спешили по домам. Перед ним был длинный вечер, делать было нечего и пойти некуда. Конечно, можно было пойти в солдатскую гостиницу и там поиграть в покер с кем-нибудь из ребят. Но никогда, кажется, ему не хотелось этого меньше, чем сегодня. И он сыт был по горло обществом этих парней, что околачиваются по гостиницам. Вечно одно и то же: слишком много пьешь грогу, проигрываешь и тратишь больше, чем можешь себе позволить, все те же непристойные шуточки и все те же сногсшибательные рассказы об одержанных победах, как правило, придуманных.
Он был слишком хорошо знаком со всеми этими грубоватыми и скучными увеселениями и был сыт ими по горло. Можно, конечно, было поехать в казармы и лечь спать пораньше, но самая мысль эта показалась ему отвратительной. Так он и стоял в нерешительности в суетливой толпе перед указательными стрелками, размышляя, пойти ему в вокзальное кафе поужинать, отправиться в солдатскую гостиницу или заскочить к Джэн домой, чтобы потолковать там с Дорин. Джэн дала ему записку для Дорин. Так можно тоже было убить вечер. К тому же надо познакомиться с ней сейчас поближе: Дорин хорошая девка, настоящий товарищ.
Он еще раз обдумал все это. Нет, ни в казарму, ни в гостиницу идти не хочется, а Дорин, может быть, занята сегодня вечером. Он смотрел на указатель и лениво думал; не взять ли ему на несколько дней отпуск и не съездить ли домой? Здесь все уже здорово опостылело, а там он хоть занят будет. Там его будет изнурять тяжелая работа, и он не будет так беспокойно метаться по ночам. Там он хоть им пользу принесет какую-нибудь, да и на него эти поездки домой всегда хорошо действуют. А при теперешней нехватке рабочих рук старик будет рад, коли он хоть на несколько дней заглянет. Во всяком случае, это будет в тысячу раз лучше, чем бессмысленно толочься в лагерях да гостиницах, — к добру это не приведет.
— Только не говорите, что вы снова уезжаете ночным поездом.
Голос так неожиданно прозвучал у него за спиной, что ему среди его мрачных размышлений показалось, будто у него за спиной раздался выстрел. Он обернулся и увидел девушку, с которой он пил чай в станционном буфете в Орандже несколько месяцев назад.
Кажется, целая вечность прошла с тех пор. Она выглядела немножко другой, более городской и еще более возбуждающе привлекательной в своей меховой шубке и меховой шапочке, надвинутой на темные волосы.
Он улыбнулся:
— По правде говоря, об этом я как раз и подумывал.
— Ну что за человек! Вы как будто все время куда-то уезжаете или откуда-то приезжаете.
— Вы не лишены наблюдательности.
— Безусловно. А вы сейчас похожи на бродягу, который под дождем протопал всю дорогу от Центральной Австралии и сейчас ищет, где бы ему обогреться у костра.
— Да вы просто ясновидящая.
— Так у меня бабка была колдунья.
— А-а, значит, наследственное.
«Что за девушка! — думал Барт. — Чуть не каждый проходящий мимо мужчина с восхищением задерживает на ней взгляд».
— Вы уезжаете ночным поездом?
— Нет.
— Нет? — Она сдвинула брови и, наклонив голову, искоса взглянула на него. — Куда-нибудь собираетесь?
— Да вот хотел в казармы податься, но теперь, раз уж вас встретил, мог бы отложить.
— Хорошо, — ее обтянутая перчаткой рука взяла его под руку. — А я только что проводила мужа. Он уехал всего на две недели, к сожалению, но из-за этого такой шум поднял и столько было сборов, будто он отправляется на Южный полюс. Так что у нас поужинать просто времени не хватило, и теперь я умираю с голоду.
Глаза ее лукаво сверкнули.
— И если вы действительно так голодны, как это кажется со стороны…
