— Сплошная ложь.
— А если иного способа говорить правду у нас просто нет? — Но, будто устав иронизировать, она потупилась и быстро добавила: — Я как-то задала Морису примерно тот же вопрос, и он сказал: «Получить ответ — все равно, что умереть».
На лице ее появилось новое выражение. Не то чтобы упорное; непроницаемое.
— А для меня задавать вопросы — это все равно, что жить. — Я подождал, но она не ответила. — Ну ладно. Я не ценил Алисон. Хамло, скотина, все что хотите. Так ваше грандиозное представление было затеяно лишь для того, чтобы доказать мне, что я ничтожество, конченый человек?
— Вы когда-нибудь задумывались, зачем природе понадобилось создавать столько разнообразных форм живого? Это ведь тоже кажется излишеством.
— Морис говорил то же самое. Я понимаю, что вы имеете в виду, но как-то смутно, отвлеченно.
— А ну-ка, послушаем, что вы понимаете.
— Что в наших несовершенствах, в том, что мы друг от друга отличаемся, должен быть какой-то высший смысл.
— Какой именно?
Я пожал плечами.
— Тот, что субъекты вроде меня в этом случае имеют шанс хоть немного приблизиться к совершенству?
— А до того, что случилось летом, вы это понимали?
— Что далек от идеала, понимал очень хорошо.
— И что предпринимали?
— Да, в общем, ничего.
— Почему?
— Потому что… — Я перевел дух, опустил глаза. — Я же не защищаю себя, каким был раньше.
— И вас не волнует, как могла бы сложиться ваша судьба?
— Это не лучший способ преподать человеку урок. Она помедлила, снова оценивающе оглядела меня, но заговорила уже помягче.
— Я знаю, Николас, на том шутливом суде вы наслушались неприятных вещей. Но судьей-то были вы сами. И если бы, кроме них, о вас сказать было нечего, вы вынесли бы совсем другой приговор. Все это понимали. И не в последнюю очередь — мои дочки.
— Почему она мне отдалась?
— Мне кажется, то была ее воля. Ее решение.
— Это не ответ.
— Тогда, наверное, чтоб доказать вам, что плотские утехи и совесть лежат в разных плоскостях. — Я вспомнил, что сказала Лилия перед тем, как меня вытащили из ее постели; нет, им не все известно. События той ночи не укладывались в рамки загодя расчисленного урока; если они и были уроком, то не для меня одного. Ее мать продолжала:
— Николас, если хочешь хоть сколько-нибудь точно смоделировать таинственные закономерности мироздания, придется пренебречь некоторыми условностями, которые и придуманы, чтобы свести на нет эти закономерности. Конечно, в обыденной жизни условности переступать не стоит, более того, иллюзии в ней очень удобны. Но игра в бога предполагает, что иллюзия — все вокруг, а любая иллюзия приносит лишь вред. — Улыбка. — Что-то я копнула глубже, чем собиралась.
Я слабо улыбнулся в ответ.
— Но до того, чтобы внятно объяснить, почему выбрали именно меня, не добрались.
— Основной принцип бытия — случай. Морис говорит, что этого уже никто не оспаривает. На атомном уровне миром правит чистая случайность. Хотя поверить в это до конца, естественно, невозможно.
— Но к будущему лету вы решили подготовиться заранее?
— Кто знает, что из этого выйдет? Его реакция не предсказуема.
— А если бы Алисон приехала на остров вместе со мной? Такая вероятность была.
— Скажу вам только одно. Морис бы сразу увидел, что ее искренность подвергать каким-либо испытаниям излишне. Я опустил глаза.
— Она знает о…?
— Чего мы добиваемся, ей известно. Подробности — нет.
— И она сразу согласилась?
— По крайней мере, инсценировать самоубийство — не сразу, и при том условии, что обманывать вас мы будем недолго.
Я помолчал.
— Вы сказали ей, что я хочу с ней увидеться?
— Она знает мое мнение на сей счет.
— Что не стоит принимать меня всерьез?
— Когда вы говорите подобные глупости — пожалуй. Я обводил вилочкой узор на скатерти; пусть видит, что я настороже, что ей не удалось усыпить мою бдительность.
— Расскажите, с чего все это началось.
— С желания быть с Морисом, помогать ему. — Она на секунду умолкла, затем продолжала: — В один прекрасный день, вернее, ночь, у нас был долгий разговор о чувстве вины. После смерти моего дяди оказалось, что мы с Биллом — сравнительно богатые люди. Мы испытали то, что теперь называется стрессом. И поделились этим с Морисом. И — знаете, как это бывает? Рывок, гора с плеч. Все озарения приходят именно так. Сразу. Во всей полноте. И ничего не остается, как воплощать их в жизнь.
— И в чужую боль?
— Мы никогда не были уверены в успехе, Николас. Вы проникли в нашу тайну. И теперь вы — как радиоактивное вещество. Мы пытаемся контролировать вас. Но удастся ли?
— Потупилась. — Один человек… ваш товарищ по несчастью… как-то сказал мне, что я похожа на озеро. В которое так и тянет бросить камень. Я переношу все это не так спокойно, как кажется.
— Ничего, у вас ловко выходит.
— Один - ноль. — Поклонилась. Потом сказала: — На той неделе я уезжаю — в сентябре уже не надо присматривать за детьми. Я не прячусь, я поступаю так каждый год.
— К… нему?
— Да.
Воцарилось странное, почти извиняющееся молчание; словно она поняла, что во мне вспыхнула незваная ревность и что эта ревность оправданна; что властная связь, выстраданная общность существуют не только в моем воображении.
Взглянула на часы.
— Друг мой. Мне так жаль. Но Гунхильд и Бенджи будут ждать меня у Кингз-Кросс. Ох, пирожные, такие аппетитные…
Они остались на тарелке, нетронутые, во всем своем вычурно-пестром великолепии.
— За удовольствие так их и не попробовать стоит заплатить.
Она весело согласилась, и я помахал официантке. Пока мы ждали счет, она сказала:
— Забыла вам сообщить, что за последние три года Морис дважды перенес тяжелый инфаркт. Так что следующего… лета может и не быть.
— Да. Он говорил мне.
— И вы не поверили?
— Нет.
— А мне верите?
— Из ваших слов трудно заключить, что с его смертью все кончится, — уклончиво ответил я.
Она сняла перчатки.
— Как странно вы это сказали.
Я улыбнулся ей; она улыбнулась в ответ.
Она хотела что-то добавить, но передумала. Я вспомнил, как Лилия иногда «выходила из роли».
