— Я ему не поверила, честно.
— Я хочу сказать, пусть лжет обо мне сколько требуется для его игр, опытов или как их там, мне плевать. Но не плевать, если вы его ложь всерьез принимаете.
Воцарилось молчание. Чуть ли не против воли она опять подняла на меня глаза. Свет этого взгляда точно прорвался из далекого прошлого, из тех времен, когда люди еще не умели говорить. Сомнение растаяло в глубине ее глаз, дав место доверчивости; так, не проронив ни слова, она признала мою правоту. В углах рта мимолетным изгибом проступило смиренье, неловкое «да». Вновь потупилась, убрала руки за спину. Немота, тень детского раскаяния, робкая гримаса вины.
На сей раз она не пыталась увернуться. Навстречу раскрылись теплые губы, и мне дано было приникнуть к ее телу, ощутить его нежный рельеф… и с восхитительной ясностью понять, что все гораздо проще, чем я думал. Она ждала моего поцелуя. Кончиком языка я нашел ее язык, объятье стало тесней, настойчивей. Но тут же она отняла губы и, не вырываясь из рук, уткнулась лицом мне в плечо. Я поцеловал ее затылок.
— Я чуть не спятил без вас.
— Не приди вы сегодня, я умерла бы, — шепнула она.
— Это и есть настоящее. Остальное — мираж.
— Поэтому мне и страшно.
— Страшно?
— Хочешь поверить. И не можешь.
Я сжал ее крепче.
— Давайте увидимся вечером. Там, где нам никто не помешает. — Она молчала, и я поспешно добавил: — Бога ради, положитесь на меня. Я не причиню вам вреда.
Ласково отстранилась, не поднимая головы, взяла меня за руки:
— Не в этом дело. Просто здесь больше чужих глаз, чем вы думаете.
— Где вы ночуете?
— Тут есть… что-то вроде укрытия. — И, торопливо:
— Я вам покажу. Честно.
— На вечер что-нибудь планируется?
— Он расскажет очередную историю из своей жизни, назовем это так. После ужина я выйду к столу. — Улыбнулась. — Какую именно историю, не знаю.
— Но после этого мы встретимся?
— Постараюсь. Но я не…
— Что, если в полночь? У статуи?
— Ну, попробуем. — Обернувшись к столу, сжала мне пальцы. — Чай-то совсем остыл.
Мы вернулись, сели за стол. Выпили теплого чаю — я не разрешил ей заваривать свежий. Я съел пару сандвичей, она закурила, и разговор продолжался. Их с сестрой, как и меня, ставило в тупик парадоксальное стремление старика любыми средствами втянуть нас в свою игру. При том, что он ежеминутно выказывал готовность ее прекратить.
— Как только мы начинаем кобениться, он предлагает нам немедля лететь обратно в Англию. Во время плавания мы раз насели на него: чего вы добиваетесь, очень просим… и все такое. В конце концов он чуть не вышел из себя, я его впервые таким видела. Назавтра даже пришлось извиняться. Просить прощения за назойливость.
— Он, видно, ко всем одни и те же приемы применяет.
— Твердит, чтоб я держала вас на расстоянии. Говорит про вас гадости. — Стряхнула пепел под ноги, усмехнулась.
— Как-то принялся извиняться перед нами за вашу тупость. Здесь он явно перегнул, если вспомнить, как вы за пять секунд раскусили его историю с Лилией.
— Он не намекал, что я начинающий психиатр и в некотором роде ему ассистирую?
Она не смогла скрыть удивления и тревоги. Поколебалась.
— Нет. Но такая мысль нам приходила в голову. — И сразу: — А вы действительно психиатр?
Я осклабился.
— Он только что сообщил, что вытянул эту идею из вас, под гипнозом. Вы-де меня в этом подозреваете. Надо быть начеку, Жюли. Он хочет лишить нас последних ориентиров.
Отложила сигарету.
— Причем так, чтоб мы сами это сознавали?
— Вряд ли ему выгодно бороться с нами поодиночке.
— Да, и нам так кажется.
— Значит, главный вопрос: почему? — Быстро кивнула.
— А кроме того — почему вы еще сомневаетесь во мне?
— По той же причине, что и вы — во мне.
— Вы же сами прошлый раз сказали. Лучше вести себя так, будто мы встретились случайно, далеко от Бурани. Чем ближе мы друг друга узнаем, тем спокойнее. Безопаснее. — Я слегка улыбнулся. — Я вот, к примеру, готов поверить чему угодно, кроме того, что вы учились в Кембридже и при этом не выскочили замуж.
Потупилась.
— Чуть не выскочила.
— Но теперь угроза позади?
— Да. Далеко-далеко.
— Я столького не знаю о вашей настоящей жизни.
— Моя настоящая жизнь куда скучнее вымышленной.
— Где вы вообще-то живете?
— Вообще-то — в Дорсете. Там живет моя мать. А отец умер.
— Кем был ваш отец?
Ответить ей не удалось. Испуганно уставилась в пространство за моей спиной. Я крутанулся на стуле. Кончис. Он, должно быть, подкрался на цыпочках — шагов его я не слыхал. В руках он держал занесенный четырехфутовый топор, точно раздумывая, как бы ловчее проломить мне череп. Жюли хрипло вскрикнула:
— Не остроумно, Морис!
Он и ухом не повел, в упор глядя на меня.
— Чаю попили?
— Да.
— Я обнаружил сухую сосну. Ее надо порубить на дрова. Он произнес это до смешного резким и повелительным тоном. Я оглянулся на Жюли. Та вскочила и злобно уставилась на старика. Я сразу почуял: быть беде. Они со мной не слишком считались. С каким-то угрюмым бесстрастием Кончис проговорил:
— Марии нечем плиту затопить.
Визгливый, на грани истерики, голос Жюли:
— Ты напугал меня! Совесть нужно иметь!
Я снова посмотрел на нее: широко раскрытые, как в трансе, глаза, прикованы к лицу Кончиса. И, будто плевок:
— Ненавижу!
— Ты, милая, слишком возбуждена. Поди остынь.
— Нет!
— Я настаиваю.
— Ненавижу!
В ее криках слышались такие ярость и исступление, что мое вновь обретенное спокойствие рассыпалось в прах. Я в ужасе переводил взгляд со старика на девушку, надеясь различить хоть какой-то признак предварительного сговора между ними. Кончис опустил топор.
— Жюли, я настаиваю.
Я физически ощутил, как схлестнулись их самолюбия. Потом она круто повернулась и с размаху
