Увидевшись на параде в честь победы над Францией, они договорились встретиться вечером в «Карусели». В этом фешенебельном кабаке немецкие офицеры чувствовали себя довольно уютно. Чужих туда не пускали. Скандалов не было. Вайдеман уже неделю жил Парижем, и в «Карусели» его знали все, и он знал всех. Пихт только накануне парада прилетал с Удетом в «столицу мира», но привык к «Карусели» в прежний, довоенный свой наезд. И Вайдеман и Пихт обрадовались встрече. В последние до отказа заполненные войной месяцы (что ни месяц, то новая война) им было не до переписки. На письмо Пихта, полученное в Голландии, Вайдеман так и не собрался ответить.
— Что-то тогда стряслось, Пауль. Какая-то малоприятная история. — На огромном лбу Вайдемана собрались тремя рядами окопов морщины.
— Да брось ты вспоминать! Не все ли равно. Ну, закрутился с какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии! За желтые тюльпаны Голландии! — Пихт уже был заметно навеселе.
— Нет, Пауль, подожди. Я вспомнил! Это были не тюльпаны — красные маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли.
— Война, — лаконично заметил Пихт.
— Нет, не война, Пауль. На войне стреляют люди. А стреляли не люди. Красные маки. Там больше никого не было. Мы прочесали все поле, Пауль. Стреляли красные маки!
— Выпьем за красные маки!
— Подожди, Пауль. Они ранили генерала Штудента. В голову. Он чудом остался жив. И я чудом остался жив. Я стоял от него в шаге, Клемп стоял дальше, и его убили.
— Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы жить и жить.
— Пауль, ты знаешь меня. Я не боюсь смерти. Я ее навидался. Но я не хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная. Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. — Вайдеман наклонился к Пихту, стараясь поймать выражение его стеклянно-голубых глаз, но тот смотрел на сцену, на кривляющегося перед микрофоном шансонье. Подергивая тощими ногами, он пел по-французски немецкую солдатскую песню.
— Слушай меня, Пауль. Ты писал, что Зейц теперь служит в Аугсбурге у Мессершмитта?
— Именно в Аугсбурге. Но не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он же его человек в люфтваффе. Он отвечает за секретность работ. А на черта тебе сдался Зейц?
— Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель? — спросил Вайдеман.
Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана.
— Ай, Альберт, какой позор! Тебе захотелось в тыл. Поздравляю! Впрочем, полигон тоже не сахар, и хорошие летчики там нужны… Но Зейц тебе не поможет. Мессершмитт его не очень жалует.
— Значит, пустое дело?
— С Зейцем — пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине!
— Пауль!
— Заказывай шампанское и считай, что с фронтом покончено. Завтра я познакомлю тебя с Удетом, и пиши рапорт о переводе. Я сам отвезу тебя в Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир!
Вайдемана передернуло:
— Если ты считаешь…
— Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми!
— Слушай, Пауль, а тогда, в Испании, ты знал, что Зейц работает на гестапо?
— И в мыслях не держал.
— Вот и я тоже. Ловкий же он парень…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Прекрасная Элеонора и Рюбецаль
Рабочий день гауптштурмфюрера Зейца начинался с разбора почты. Самому Зейцу мало кто писал: родных не осталось, берлинские приятели не вспоминали о нем… Два мешка писем и бандеролей приносил ежедневно одноглазый солдат из военной цензуры. Осуществляя негласный надзор за душами служащих Мессершмитта, Зейц был в курсе многих глубоко интимных дел жителей Аугсбурга. По утрам он подыскивал себе невесту. Просмотр корреспонденции аугсбургских девиц заметно сузил круг претендентов. Все чаще его внимание задерживалось на письмах Элеоноры Зандлер.
Дочь профессора вела исключительно деловую переписку: обменивалась опытом с активистками Союза немецких женщин. Среди ее корреспонденток была сама фрау Шольц Клинк, первая женщина новой Германии. Из писем явствовало, что фрейлейн Элеонора готовит себя в образцовые подруги истинного рыцаря Третьего рейха.
Личные наблюдения еще больше распалили авантажные мечты гауптштурмфюрера: будущая невеста была белокура, синеглаза, пышна, строга, то есть выдержана в лучших эталонах арийской красоты.
Зейц уже предпринял ряд шагов к сближению с прекрасной Элеонорой. Дважды он буквально вынудил профессора пригласить его к себе в дом. Зандлер испытывал перед гестаповцем непобедимую робость. Зейц не помнил случая, чтобы его ученый коллега хоть раз осмелился взглянуть ему в глаза. Он снова и снова возвращался к профессорскому досье. Нет, у Зандлера не было абсолютно никаких причин тревожиться за свое прошлое. У него даже были заслуги перед фюрером: он был одним из первых конструкторов Мессершмитта, вступивших в нацистскую партию.
Проведя более детальное расследование, Зейц обнаружил, что в студенческие годы профессор якшался с социал-демократами. В 1932 году коллега Зандлера доктор Дорн был до смерти избит штурмовиками. Но ведь Зандлера не привлекали по этому делу. Никого, кроме сослуживцев, профессор не принимал, ни с кем на стороне не переписывался… Что это? Страх? Апатия? Глубокое подполье? Нет, для подпольщика он трусоват. Во всяком случае, Зейц был уверен, что стоит нажать на профессора и он расползется перед ним студнем. Да что толку?
Профессор и дома оставался таким же бесхребетным существом. Отцовская власть не отличалась деспотизмом. Главе семьи разрешалось обожать свою Элеонору. Не больше. Эмансипированная дочь, с пятнадцати лет росшая без матери, если кому и доверялась, то разве что отцовской секретарше Ютте, девице, на взгляд Зейца, малопривлекательной, к тому же излишне острой на язычок. Своенравная Элеонора возвела Ютту в сан домашней подруги и наперсницы. Эта «кукольная демократия» особенно злила Зейца, когда перед посещением дома Зандлеров он покупал в кондитерской не одну, а две коробки конфет. Но что делать! Претендент на руку прекрасной Элеоноры должен завоевать сразу два сердца.
Машинально сортируя конверты, Зейц думал о том, что стоило бы сегодня вечером намекнуть Ютте на солидное вознаграждение в случае удачного сватовства. Неплохо бы и припугнуть ее. Кстати, при умелой обработке можно было бы использовать ее и для слежки за домом Зандлера. Мало ли что. Уж больно пуглив этот профессор. Что-то из его бюро давненько не поступало заявок на обеспечение секретности испытаний. Чем они только там занимаются?
Какую чепуху пишут люди друг другу! Находят время на всякий вздор. Натренированный глаз Зейца, равнодушно прочитывающий письмо за письмом, вдруг зацепился за нужный адрес. Фрейлейн Ютте Хайдте пишут из Берлина. Любопытно! Ну конечно, тетя! Кто же еще? Отчего бы бедной девушке не иметь в Берлине такую же бедную тетю? Тетя Хайдте обеспокоена здоровьем своей крошки и просит ее не забыть, что 18 сентября (то есть сегодня) день памяти бедного дядюшки Клауса, который очень ее любил и всегда читал ей сказки о Рюбецале, гордом и справедливом духе. Маленькая Ютта, оказывается, горько плакала, слушая эту сентиментальную размазню. Рюбецаль, Рюбецаль… Бедный дядюшка Клаус! Надо будет заняться племянницей Рюбецаля!.. Лезет же в голову всякая дрянь!
Телефонный звонок прервал размышления Зейца. Звонила секретарша Мессершмитта. Шеф приглашал его к себе. Зейц подобрался. Подобные приглашения случались не часто. За полтора года службы Зейц так и не уяснил себе истинного отношения к нему шефа. Мессершмитт всегда принимал и выслушивал его с исключительно серьезным, деловым видом. Ни проблеска улыбки. Эта-то серьезность по
