обманутую русалку и про этого недоношенного духа, как же его…
— Рюбецаль?
— Точно. Рюбецаль. Имя-то вроде еврейское.
— Ютта!
— А я никого не оскорбляю. Еще неизвестно, кто этого Рюбецаля выдумал.
Ютта подошла к высокому зеркалу в зале, высунула язык своему отражению, состроила плаксивую гримасу.
— Эли! Слушай, Эли! А у тебя нет этой книжки? Про Рюбецаля. Дай мне ее посмотреть. Вспомню детство.
— Вот и умница, Ютта. Я знаю, что все твои грубости — одно притворство. Я поищу книжку. Ну, что же ты плачешь, Ютта? Возьми себя в руки. Скоро придут гости.
— Я всегда реву, когда вспоминаю этого жалкого духа, как он бегал по скалам, и никому-то до него не было дела, и всем он опротивел и надоел. Вроде меня. Только он был благородный дух, а я простая секретарша, даже служанка.
— Ютта, как тебе не стыдно. После всего… Сейчас же перестань реветь! В конце концов не забывай: в тебе течет чистая арийская кровь. Ну-ка, улыбнись, детка. Сейчас поищем твоего Рюбецаля.
Оставшись одна, Ютта достала из фартука смятое тетушкино письмо, перечитала его и прижала к сердцу.
— Итак, сегодня я встречу Марта, — сказала она себе.
Уж чего совершенно не умел делать уважаемый профессор аэронавтики Иоганн Зандлер, так это веселиться. За бражным столом он чувствовал себя неуютно, как профессор консерватории на репетиции деревенского хора. Все раздражало и угнетало его. Но раздражение приходилось прятать за церемонной улыбкой. Улыбка выходила кислой, как старое рейнское, которым он потчевал неуемных на вино летчиков. Профессор не терпел ни рейнского, ни крепких сигар, ядовитым ароматом которых давно уж пропиталась вся мебель в зале. С тех самых пор, как двенадцать лет назад фрау Зандлер завела обычай зазывать под свой кров «героев воздуха», профессор привыкал к этому аромату, к этой дурацкой атмосфере провинциальных кутежей. Привыкал — и не мог привыкнуть. Когда в 1936 году экзальтированное сердце фрау Зандлер не выдержало известия о гибели майора Нотша (майор упал на Альпы вместе со своим «мессершмиттом»), профессор закусил удила и решил покончить с гостеприимством. Но своевластная Элеонора сравнительно быстро принудила «дорогого папу» впрячься в привычную упряжь. И понеслась тележка. Дочь увлекалась фотографией. На перилах, окружавших зал антресолей, висели грубо подмазанные неумелой ретушью фотографии прославленных немецких асов. Многие из них сиживали за этим столом, добродушно хлопали по спине «мрачного Иоганна», но никого Зандлер не мог назвать своим другом. Так же, как и этих вот самодовольных людей, бесцеремонно завладевших сегодня его домом. Из всех гостей его больше других интересовал Вайдеман. Ему первому придется доверить свое дитя, своего «Альбатроса». Что он за тип? Самоуверен, как все. Безжалостен, как все. Пялит глаза на Элеонору, как все. Пожалуй, молчаливей других или сдержанней. Хотя этот тип из министерства никому рта не дает раскрыть. Столичный фрукт. Таких особенно приваживала фрау Зандлер. О чем он болтает? О распрях Удета с Мильхом?
Зандлер не смог поймать нить беседы. Но он физически ощутил, как вдруг напряглась ушная раковина сидящего наискось от него Зейца. Всегда, когда Зейц был за столом, Зандлер не выпускал из поля зрения изощренный орган слуха господина гауптштурмфюрера. Он научился ориентироваться по чуть заметному шевелению гестаповского уха, улавливать степень благонадежности затронутой темы. Сегодня ушная раковина Зейца была в постоянном движении — он усердно уминал цыпленка в сметанном соусе. Но вот паровозный ритм движения нарушился: слух напрягся.
Пихт рассказывал о первых сражениях «битвы над Англией».
— Английская печать уже налепила вашему уважаемому шефу ярлык детоубийцы.
— А за что? Уж скорее его следовало налепить Юнкерсу. Бомбардировщики-то его, — вступился за хозяина пучеглазый капитан Франке, второй летчик-испытатель Мессершмитта.
— Ну, у толстяка Юнкерса репутация добродушного индюка. Гуманист, да и только. А бульдожья хватка Вилли известна каждому.
— Да, уж наш шеф не терпит сантиментов, — согласился Франке.
Пихт повернулся к Вайдеману.
— Я тебе не рассказывал, Альберт, про случай в Рене? Вы-то, наверное, слышали, господин профессор. Это было в 1921 году. Мессершмитт тогда построил свой планер и приехал с ним в Рене на ежегодные соревнования. Сам он и тогда уже не любил летать. И полетел на этом планере его лучший друг. Фамилии я не помню, да дело не в этом. Важно, что лучший, самый близкий друг. И вот в первом же полете планер Мессершмитта на глазах всего аэродрома теряет управление и врезается в землю. Удет — он-то мне и рассказал всю эту историю — подбегает к Мессерпшитту, они уже тогда были дружны, хочет утешить его в горе, а тот поворачивает к нему этакое бесстрастное лицо и холодно замечает: «Ни вы, Эрнст, никто другой не вправе заявить, что это моя ошибка. Я здесь ни при чем. Он один виноват во всем». Понял, Альберт? То-то. Я думаю, это был не последний испытатель, которого он угробил. Не так ли, господин профессор?
Все оборвалось в организме профессора. Судорожно собирая мысли, он не спускал глаз с раскрытой, как мышеловка, ушной раковины Зейца.
— Я не прислушивался, господин лейтенант. Вы что-то рассказывали об испытаниях планеров. Я не специалист по планерам.
Элеонора поспешила на помощь отцу:
— Пауль, можно вас попросить об одной личной услуге?
— Обещаю безусловное выполнение.
— Не обещайте, не услышав, Пауль! — Элеонора поджала губы. — Если генерал-директору случится посетить Аугсбург, уговорите его зайти к нам. Я хочу сама его сфотографировать. Его старый портрет уже выцвел.
— Генерал-директор, без сомнения, будет польщен таким предложением. Он высоко ценит юных граждан Германии, которым не безразлична слава Третьего рейха.
— О, Пауль! Я могу надеяться…
Пихт встал, наклонился через стол, почтительно, двумя руками, взял мягкую ладонь Элеоноры, коснулся губами запястья.
— Вы умеете стрелять, фрейлейн?
— Нет, что вы!
— Надо учиться. У вас твердая рука.
Позеленевший Зейц повернулся к Зандлеру.
— Где же ваша несравненная Ютта? Или сегодня, в честь почетных гостей… — ухмылка растянула плотное лицо гауптштурмфюрера, — вы изменили своему правилу сажать прислугу за стол?
— Ютта не прислуга… — оробев, начал профессор.
— Я слышу, господин Зейц интересуется нашей Юттой, — проговорила Элеонора. — Вот сюрприз! Но сегодня она не спустится к нам.
— А если я попрошу?
— Ну, если вы умеете и просить, а не только приказывать, испытайте себя. Но чур, никакого принуждения. Ведь вы не знаете своей силы…
Элеонора шаловливо ткнула пальчиком в черный рукав гестаповца. Зейц встал, расправил ремни и направился к деревянной лестнице на антресоли. Заскрипели ступени.
Ютта поспешно закрыла дверь, внутренне собралась. Из ее комнаты на антресолях, если оставить двери приоткрытыми, было хорошо слышно все, о чем говорилось в зале. При желании она могла и незаметно рассмотреть сидящих за столом. Ни Зейц, ни Франке, ни другой испытатель из Лехфельда — Клюге не интересовали ее. Они уже не раз были в этом доме. Все внимание Ютты было обращено на двух приезжих. Один из них может оказаться тем самым Мартом, о приезде которого в Аугсбург сообщило присланное из Берлина письмо. Ведь именно сегодня он должен связаться с ней. А до полуночи всего два
