должны продолжать войну. Пробиться.
Ни о чем не думать. Сражаться. Выдержать. Сражаться!'
И, думая все это, он сантиметр за сантиметром переползал к буку. Его тело пылало. Он чувствовал, как страшно распухли руки и ноги. 'Без товарищей, один, я здесь подохну, - подумал он и вдруг его поразила мысль: - А ведь это справедливо, что попытки уклониться от боя и капитулировать подавлялись так жестоко, кто предает товарищей и бросает оружие, того надо вешать'.
Он подумал: 'Но я же хочу теперь сражаться! - И еще он подумал: - Но им нужен теперь каждый человек!' Он добрался до середины площадки, и тут на кварцевом песке он заметил нагрудный знак убитого жандарма. Рядом с нагрудным знаком лежали перетертые путы. Нагрудный знак сверкал и блестел на солнце. Он слепил глаза.
'Он положил его тут, чтобы обозначить место! - подумал молодой солдат. Мороз прошел по его телу.
Он задрожал. - Но они вовсе не хотят, чтобы я был их товарищем, подумал он, дрожа, - они вовсе не хотят, чтобы я сражался вместе с ними, они идут сюда, чтобы отомстить мне!'
Его надежда лопнула, как воздушный шар, из которого вырвался газ, и он вдруг ясно понял: 'Они будут мне мстить!' В его воображении зазвучали их лающие голоса, их грозные голоса: 'Где убийца нашего боевого товарища?' Нагрудный знак горел нестерпимым огнем. Он бросал резкие пятна света на бледное лицо, на дрожащие и трясущиеся губы. Он знал - они будут мстить ему, это их заповедь, всегда мстить - даже если они сами при этом гибнут.
'Верность - вот основа чести, - вспомнил он. - А этот лейтенант эсэсовец, а они самые верные'.
Теперь он уже не сомневался: они придут. Он поглядел вниз. Они поднимались по склону.
Первым карабкался жандарм, за ним лейтенант.
Лицо жандарма застыло в гримасе злобы и страха, а что будет написано на лице лейтенанта? 'Нет, - подумал молодой солдат, - они мне этого не простят. Не простят. Они связаны друг с другом по гроб жизни. Они будут мстить. Они убьют меня. Они приведут приговор в исполнение. Но прежде они будут меня пытать. Милосердный боже, ты знаешь, что они могут сделать с человеком, которому решили отомстить. Господи боже мой, услышь меня: они выпустят из меня всю кровь до последней капли!' Он посмотрел вниз - он ждал чуда! Чудо должно свершиться! Пусть остановятся, пусть повернут обратно и уйдут.
Но они поднимались все выше.
Страх колол его тело раскаленными иглами. 'Тогда уж лучше к русским', говорил ему этот страх.
'Слишком поздно!' - отвечал его разум. 'Я не хочу, чтобы меня зарезали, как скотину, я не хочу, чтобы из меня выпустили кишки, я жить хочу!' яростно стучало его сердце. Оно кричало: 'Вперед! Встань!
Схвати камень! Забросай их камнями! Бросься на них! Схвати их за глотку! Удуши их своими руками!' Лихорадочно ощупывал он почву вокруг себя, но его руки наткнулись только на каменную глыбу, которая крепко торчала в земле. 'Это конец!' - простонал он, и это был стон отчаяния. Его взгляд упал на плакат, все еще висевший у него на груди.
'Ты трус! - кричало его сердце. - Напади на них первым!' - 'Я устало, я хочу, чтобы все кончи* лось', - отвечало его тело. Враги уже близко, вотвот они схватят его. И тут, в мгновение самого большого страха, молодой солдат вдруг повеселел. 'Это сон, это всего лишь сон. Сейчас, сейчас, вот сейчас раздастся сильный шум, и я проснусь, и пойму, что все это было только страшным сном'.
- Открой же глаза, - приказал он себе, - проснись!
Он открыл глаза и тут же увидел лица карабкающихся вверх убийц. Он увидел белки их глаз, а больше он ничего не мог разглядеть. Сон кончился. Это было самое трезвое мгновение его жизни. 'Вот за что я отдал свою жизнь, - подумал он. - Вот за что.
За этих убийц. За страшные законы этих убийц.
За бесконечные ряды виселиц. За то, чтобы убитые нами не оставляли нас в покое. За то, чтобы меня самого в первый день мира прикончили в лесу эти убийцы, как дикого зверя!' Он поднялся.
- Нет! - сказал он.
Молодой солдат был спокоен. Тело его двигалось свободно, как тело лунатика. Его палачи глядели на него снизу вверх. Он одно мгновение постоял во весь рост, глядя на них сверху вниз, потом наклонился, поднял веревку, надел петлю на шею, пробежал несколько шагов к крутому склону и крепко привязал веревку к длинному торчащему из земли корню.
'Значит, я капитулирую!' - подумал он. 'Этого я и хочу', - ответил он сам себе и спрыгнул с обрыва.
В момент толчка он еще хотел вернуться, но его ноги уже повисли над пустотой. Он почувствовал, что рот его наполнила слюна, ему показалось, что все поры его тела открылись, он почувствовал ужас, но вдруг ощутил, что стал легким и свободным.
Это был полет. Вместе с облаками он летел над лесом, и теперь он увидел лес таким, каким еще ни разу его не видел, каким ему всегда хотелось увидеть лес. Он увидел тихую зеленую путаницу ветвей, прозрачную и чистую, как изумруд. Там, внизу, в глубине, зелень была темной с отсветами - там, в глубине, покоились кристаллы, зарождались корни и ручьи.
Выше лежал тонкий слой, черный, но прозрачный: то были перегной, осыпавшаяся хвоя, упавшие шишки, тихо тлеющие листья и кости зверей, а выше была свежая буйная зелень - мох, кустики ягод, папоротники. Еще выше и светлее - подлесок, еще выше и светлее - верхушки сосен и пихт, а еще выше в светлой прозрачности, объединявшей зелень и синеву, купол неба, верхний слой леса, переходящий в воздух. Вот так, горизонтальными слоями, покоящимися друг на друге, лежал под ним мир леса, и сквозь эти слои вверх и вниз бежали ручьями желтые и золотые соки - они поднимались от корней вверх по жилам дерева, а еще в лесу были запахи, алые, сочно-зеленые, синие запахи, и пестрая радуга птиц и чистая белизна вод, то поднимавшихся к небу, то падавших на землю. И в этом покое, в этом вечном круговороте на летящем облаке парил он, центр мироздания. В блаженном опьянении он впитывал эти образы, должно быть, это и означало свободу.
Он писал свою картину, он писал ее как одержимый, он писал ее на облаках и на холсте небес, тысяча рук была у него, чтобы писать картину, и тысяча глаз, чтобы смотреть. И внезапно, когда он писал на своем холсте шум леса, он заметил, что шум этот становится грозным, что он нарастает, и ему вдруг стало страшно, и он приказал облакам: 'Дальше, дальше, дальше!' И послушные облака помчались вперед, оставляя за собой зеленый кристалл леса, и заскользили дальше над полями и лесами, над бесконечными аллеями, которые - это было очень странно - почему-то передвигались по земле. Облака долетели до маленького города, где родился молодой солдат, они остановились над домом его отца, где в саду росли яблоки, где был мостик через ручей, и где так хорошо пахло кожей из сапожной мастерской, и где стоячие часы отзванивали время, считая дни и часы домашнего тихого счастья. Добро пожаловать, добро пожаловать! Облака мягко опустились вниз, и молодой солдат соскользнул с них на землю.
Его тело погрузилось в блаженное тепло, и вдруг он почувствовал прикосновение свежих губ и юную упругую грудь на своей груди.
- Хорошо, что ты пришла, - сказал он. - Мне снился такой страшный сон.
Он улыбнулся, задыхаясь в ее сильном объятии.
- Иди же, иди же ко мне! - сказал он.
Поцелуй пронзил его.
- Иди же!
Он проснулся, в ушах у него гудело, он больше не грезил, он был дома, и как странно, как странно: он упал со своей кровати. Он обругал сам себя: 'Не падай на пол из кровати!' Он скатился вниз по склону, веревка порвалась. 'Еще и ударился обо чтото, - подумал он, - какой ужасный сон'. Он лежал между кроватью и стулом, а ему представлялось, что он лежит между двумя горами, и они казались ему огромными.
'Это во сне или наяву?' - подумал он и решил, что снова проснулся. И тут к нему с грохотом приблизились шаги, и двери такие высокие, что доставали до середины неба, отворились, и вошел отец. Он остановился. 'Доброе утро, - сказал юноша. - Доброе утро. Ты знаешь, я выпал из кровати, мне приснился такой ужасный сон'. И он увидел, что отец молчит. Юноша поднял на него глаза. 'Как он странно выглядит! - подумал он. - На кого он так похож?'
Отец склонился над ним, и молодой солдат подумал: 'Почему он так похож на жандарма из моего
