- Так, - протянул лейтенант и, помолчав немного, спросил: - А как, собственно, была его фамилия?
- Вахмистр Иоганн Шликхюбель! - сказал жандарм.
- Покойся с богом, камрад Шликхюбель! - сказал лейтенант, вытянулся перед покойником по стойке 'смирно' и выбросил вперед руку. И жандарм тоже встал 'смирно' и тоже выбросил руку. Потом лейтенант опустил руку и отвернулся от покойника, и жандарм тоже опустил руку и повернулся к лейтенанту.
- Что же, господин лейтенант, теперь будет? - спросил жандарм.
- Прежде всего выкурим по сигарете, чтобы прийти в себя, а потом поднимемся по склону, оглядимся и двинемся на соединение с нашими частями.
- Так точно, господин лейтенант, - сказал жандарм.
- Одно ясно - большевикам мы не сдадимся! - сказал лейтенант.
- Так точно! - сказал жандарм.
- Вот и ладно, - сказал лейтенант, - вот и ладно!
Он поискал в карманах сигареты. Жандарм увидел, что лейтенант ищет сигареты, достал пачку из кармана и протянул ее лейтенанту. Пачка была из мешка молодого солдата. 'Куда делся этот парень?' - подумал жандарм. И еще он подумал: 'Он наверняка перебежал к русским, и они, конечно, приняли этого хлюпика, как героя'. И позавидовал ему: 'У него все позади!' И злобно пообещал: 'Попадись он мне, я его пристукну!'
Лейтенант взял сигарету. Они сели на мох, но лейтенант первым сел, а потом жандарм еще раз встал, чтобы дать лейтенанту огонь, а потом сел снова, и они выкурили по сигарете. Но всего этого молодой солдат уже не видел.
Когда камень покатился из-под его руки, он испугался и хотел было крикнуть 'стой!', чтобы задержать камень, или 'берегись!', чтобы предупредить жандарма. Но камень уже размозжил жандарму голову, жандарм распластался в воздухе, его лицо было залито кровью, а те двое, которые стояли внизу.
отпрянули в разные стороны, а потом лейтенант наклонился над упавшим, и уп.авший, показалось солдату, что-то шепнул ему, и тогда цторой жандарм показал наверх, и его вытянутая рука была направлена прямо на молодого солдата, и лейтенант тоже посмотрел наверх и кивнул головой. Теперь молодой солдат понял, что те внизу знают всё. 'Бежать! - приказал он себе. - Бежать!' И, не вставая с земли, он торопливо пополз от бука к лиственницам, и, скользя по склону, он робко подумал: 'Нельзя ли переждать несколько часов в этой лощинке?' А в мозгу у него стучало: 'Дурак, жалкий дурак, измаранный кровью, именно в этой яме тебя высмотрел тот жандарм!'
И в его беспредельную растерянность вдруг ворвалась мысль, пронзительная, как молния: 'Перебежать! Перебежать к русским! Сдаться им в плен, тогда все кончится. Там тебя жандармы не поймают! Перебежать'.
Молодой солдат даже присвистнул от неожиданности. Мысль эта была такой внезапной и сильной, что он подумал: может быть, у русских все не так, как ему твердили, и он почувствовал искушение заглянуть в незнакомый мир. И тут же он почувствовал, как в нем оживает все его прежнее внутреннее сопротивление: предвзятость, сомнения, страхи, пугающие слухи. Он ощутил, что снова впадает в то мучительное состояние, при котором не может ни на что решиться. 'Я хочу, чтобы все кончилось. Пусть ужасный конец, но конец!' - подумал он и сразу отбросил все сомнения. Он сказал со страстью, которую породила внезапная решимость броситься в неизвестное: 'Да, я хочу. Я хочу перебежать к ним. Я хочу узнать тот, другой мир. Да, я этого хочу. Они тоже люди. Я перейду к ним добровольно: они сумеют это оценить. Я хочу к ним'.
Он огляделся, словно прощаясь с тем миром, в котором жил прежде. Темная зелень леса была неподвижной: лес казался стеной с острыми, дрожащими зубцами под чистым синим небом, по которому плыли кудрявые снежные облачка. 'Овечки, - подумал он, - милые, безобидные овечки'. Он вздохнул. Гдето далеко стучал дятел. Молодой солдат, повернувшись спиной к дальнему лесу, стал спускаться по склону, поросшему лиственницами. Когда он проползал мимо своей ямы, он подумал: 'Вдруг русские уже за моей спиной?' Он не знал, где они. Он не оборачивался. Он напряженно смотрел прямо перед собой на зеленые замшелые камни, на свисающий пышный мох, по которому бесшумно скользила его тень. 'Сразу к русским я не пойду, - подумал он, огляжусь вначале'.
Он спускался вниз нерешительно. 'А хорошо бы, - подумал он, - быстро спуститься на дорогу и просто удрать, как-нибудь я проберусь мимо них!'
'Трус! - выругал он сам себя. - Какой трус!'
Внезапно он понял, что русские уже стоят у него за спиной. 'Нет, не могу перебежать к ним, мне страшно', - подумал он. И вдруг он почувствовал резкую удушающую хватку на шее, что-то жесткое резко сдавило ему горло, не давая дышать. Он за что-то зацепился веревкой. Только теперь он заметил, что у него на шее все время оставалась петля-удавка, сейчас ее конец запутался между сучьями или камнями и остановил его. Это были не мысли, а ощущения - невозможно дышать, серая пелена застилает глаза, в гортани непереносимая боль. 'Вот так и умирают?' - пронеслось в его сознании, и тут перед его глазами на волне резкого света всплыло лицо - старик с багрово-синим, набухшим лицом, с перекошенным ртом, с развевающейся седой бородой. Он увидел лицо старика и сразу почувствовал запахи едкого дыма, чад горящих домов, обугливающейся одежды, паленого мяса, и вместе с этими запахами в памяти всплыла бесконечная равнина, покрытая хлебами, и утонувшая в полях деревушка с колодезным журавлем, с подсолнухами, с белыми до голубизны домиками, с простреленными гипсовыми фигурами поющих детей перед разрушенным зданием школы.
'Константинове! - пронеслось в памяти солдата. - Константинове. Украина. Отступление. Приказ о выжженной земле. Выжженная земля. Старик вышел из своей хаты и погрозил нам кулаком. Старик с седой бородой. Приказ - повесить...'
- А-а-а! - закричал молодой солдат. А старик придвинулся к нему и поднял кулак. - Я не виноват, я тебя пальцем не тронул, я не виноват! пробормотал молодой солдат, но не услышал собственного голоса. - Я не виноват, я не виноват! - безмолвно вопило его сердце, но он сам больше не верил своему сердцу. Замирая от ужаса, он видел, как к нему по воздуху приближаются мстители. И первым был повешенный старик, а за ним аллея ни в чем не повинных деревьев: их ветки согнулись под тяжестью повешенных, их тела раскачивались и ударялись друг о друга, как колокола, бесконечный, гудящий набатом лес двигался на него, а за этим лесом шагала армия мстителей, и хриплым от ярости было ее дыхание, и от медного грохота ее литавр рушились стены городов. И старик показал на молодого солдата, и русские солдаты бросились на него, и их руки схватили его железной хваткой за горло и вдавили его горло в готовое разорваться сердце. Солдат вырвался изо всех сил - это его ослабевшие руки чуть расширили удавку на шее. Он поднялся на цыпочки, откинул шею назад с такой силой, что у него затрещали позвонки, и так, чуть увеличив просвет между веревкой и гортанью, он сумел левой рукой придержать веревку и свободной правой рукой схватить веревку, которая висела у него сзади на шее, и изо всех сил несколько раз дернуть за нее. Веревка надорвалась, но осталась целой. Тогда, придерживая веревку рукой, солдат, пятясь, взобрался немного вверх по склону, и веревка обвисла и отцепилась, и, шурша и извиваясь, как змея, заскользила сквозь листву кустов. Солдат мгновенно расширил петлю на шее и, обливаясь потом, побежал вверх по склону.
Взбираясь вверх, он думал о том, каким безумием было бы сдаться самому в плен к русским. 'Они не могут простить! Они не могут иначе, - думал солдат, взбираясь по склону. - Они должны свершить отмщение: зуб за зуб, око за око, жизнь за жизнь, деревня за деревню, и за каждый город-город, наш народ за их народ, и наша страна за их страну! Они победили, и это было бы безумием, если бы они отказались от мести! О Германия! Твои города будут испепелены прежде, чем кончится этот май, и стены твои будут разрушены, а твои сыны и дочери убиты, и имя твое будет предано забвению, и плуг распашет твою обугленную землю. Иначе быть не может!
Взгляни судьбе прямо в глаза, глупец! Мы проиграли войну, это конец, и мы его заслужили. Теперь нас, немцев, вычеркнут из истории народов. Это грядет отмщение!'
Молодой солдат взобрался на плато. Его лицо и руки были в крови. Мундир превратился в клочья.
Он рухнул на колени и сорвал петлю с шеи. 'Пусть будет что будет, сказал он, - я жить хочу! Я еще не жил! Я должен написать ту картину!' дыхание со свистом вырывалось у него из груди.
'Надо спуститься вниз, к товарищам, - подумал он, как в горячечном бреду. Он заставил себя встать, ноги плохо слушались, мысли неслись как у безумного: К товарищам! Что бы ни случилось, к моим товарищам! У меня нет другого пути. Разве мы все не немцы? Мы должны держаться друг за друга. Мы
