— И то верно.
— Это же всякому идиоту ясно…
— Да ты что это? Разве я что-нибудь сказал? — Адамчик даже попытался изобразить на лице что-то вроде улыбки.
— А что же ты тогда сказал?
— Слушай, брось…
— Всякая мразь будет еще тут рот разевать. Я тебя спрашивал? Ну, так и не лезь, воздух чище будет!
— О господи, — Адамчик возмущенно покачал головой, но ничего больше не сказал и отвернулся.
Уэйт продолжал глядеть ему в затылок. Жаль, что этот подонок сразу заткнулся. Теперь вот нет повода врезать ему по дурацкой роже. Так, чтобы напрочь согнать эту фальшивую ухмылку.
Все в этом человеке казалось Уэйту каким-то надуманным, неискренним, фальшивым. У него давно зрело желание узнать, каково же естественное выражение лица у соседа по койке, каково, так сказать, его нутро.
«Тоже мне образина, — с ожесточением подумал оп. — Вечно трясется, как заяц, ни кожи, ни рожи, да еще глуп до невозможности, а строит из себя бог весть что. Этакого хвата, опытного сорвиголову, просмоленного морского пехотинца до мозга костей. Какая только зараза его этому научила? Только уж не Магвайр с Мидберри».
Вслух же он проворчал:
— Ну и зверинец! Паноптикум проклятый, да и только!
Он огляделся вокруг, ожидая, какую реакцию вызовет его реплика, но ни один человек даже головы не поднял. После того, как он отделал Филиппоне, во взводе уже не было охотников заводить с ним спор. И не в силах сорвать на ком-нибудь зло, он бросил неизвестно в чей адрес: «Дерьмо паршивое!»
Теперь он, по крайней мере, знал, что напрасно затеял весь это никчемный разговор с Мидберри. Конечно, ему следовало знать (или хотя бы ожидать), что из этой дурацкой затеи все равно ничего не выйдет. Магвайр ведь им сто раз повторял, что «у нас в морской пехоте назад не ходят». Надо же, черт подери, учитывать эго. А он вот полез! Экий же дурак!
Вот и получил еще один урок: в морской пехоте вопросов не задают. Можно даже представить себе такую картину: Магвайр выстраивает взвод и кричит им в лицо, как всегда:
— Знайте, скоты, и запомните на всю жизнь, что в словаре морского пехотинца нет не только слова «вопрос», но даже такого понятия, как вопросительный знак. Ясненько, черви поганые?
И это говорится прежде всего для новобранцев. Зеленобрюхой скотине не положено спрашивать. Ее удел — выполнять, что приказано. Только это и ничего больше! Хороший «эс-ин» не может даже допустить мысли о каких-то вопросах. Он только изрыгает приказы.
Вон хотя бы в солдатской столовой. Сколько орали на них Магвайр и Мидберри, пока приучили как следует себя здесь вести: входя, разом срывать головной убор, так же резко потом опускать правую руку вдоль бедра и разом, одним движением, класть кепи в задний карман рабочих штанов. Да и потом все делается только по команде — взвод разом поворачивается лицом к раздаточному столу, каждый держит поднос строго перед грудью (обязательно так, чтобы нижний его край находился на уровне пряжки брючного ремня и был параллелен полу) и при этом смотрит только вперед и вверх, над головой кока- раздатчика. Повинуясь команде, солдаты вытягиваются по стойке «смирно» и начинают двигаться четкими боковыми шагами вдоль стола раздачи. Все как один загорелые, подтянутые, чисто выбритые. С неподвижно устремленными куда-то в пространство вытаращенными глазами. Только каблуки с каждым боковым шагом разом щелкают в тишине. В своем темно-зеленом рабочем платье они всегда напоминали Уэйту зеленых уточек, что ползут ровненькими рядочками вдоль задней стенки тира у них в городе. Этакие аккуратненькие зеленые уточки с нарисованными глазками — чик, чик, чик… А бравый «эс-ин» со снайперским значком на мундире уже держит их на прицеле. Бах! Дзинь! И одна уточка готова… Бах! Дзинь! Вторая…
После еды в таких условиях у него вечно ныло в животе. Он никак не мог привыкнуть, что надо стоять в этой идиотской очереди, вылупив глаза и надувшись, как истукан, потом, вытянувшись и прижав локти к бокам, так же молча сидеть за столом. Упаси бог, пошевельнуться или поглядеть в сторону. Недреманное око сержанта сразу же увидит, и тогда держись. Сразу загремит команда. А справа и слева тем временем слышно только, как работают челюстями и постукивают ложками и вилками все эти паршивые черви, сапоги, вороны в дерьме, недоделанные ублюдки, девочки, барышни, кисоньки, подонки… Как все они поглощают еду, старательно жуют и глотают, насыщаются, спеша покончить с тем, что выдано, пока не прозвучала новая команда сержанта и не надо сломя голову мчаться из столовой, чтобы успеть занять место в строю до того, как сержант выйдет на крыльцо.
Ему не раз казалось, когда он стоял с подносом перед раздаточным столом и чувствовал, как в ячейки шлепается порция картошки, кукурузной каши или тушенки, что вся эта их очередь представляет собой нескончаемую карусель, двигающуюся по вечному кругу, и что отныне ему всю жизнь придется делать эти дурацкие боковые шажки, щелкая каждый раз каблуками, и, сцепив челюсти, бессмысленно глядеть в пустое пространство поверх чьей-то ни разу не виденной головы.
Бах! Дзинь! Бах! Дзинь! Бах! Дзинь!
19
После вечерних занятий по тактике взвод затемно возвращался в казарму. Они прошли почти три мили и подходили к казармам. Легкий ветерок с океана приятно обвевал уставшие, разгоряченные лица, зеленые газончики перед побеленными бараками манили своей бархатистой мягкостью. Шагавший рядом со строем сержант Мидберри устал не меньше солдат и уже перестал выкрикивать подсчет, но взвод и без того хорошо держал ногу, четко печатая шаг по асфальту.
Адамчик даже удивился, как это раньше он без подсчета не мог сделать ни одного шага в строю, сразу же начинал путать ногу, наступать соседям на пятки. Теперь же он маршировал, даже не задумываясь. Закрыв на миг глаза, прислушался: топ-топ-топ — били разом в мостовую солдатские башмаки, топ-топ-топ. Чувство растущей уверенности в себе с утра не покидало Адамчика, ему даже казалось, будто он давно уже такой — высокий, несутулый, спокойно марширующий в ногу, что все это давно уже стало неотъемлемой частью его жизни. Как же он ошибался, думая, что ему не суждено стать морским пехотинцем! Да, эти недели здорово изменили его, сделали совсем другим.
— Левое плечо вперед… марш!
Уэйт пропустил команду, сбился с ноги, обернулся назад. Шагавший ему в затылок Адамчик налетел на него, с силой наступил на пятку. Уэйт запрыгал на одной ноге, но другой успел попасть в такт, зашагал дальше.
«Вот ведь не повезло, — подумал он. — Задремал на ходу. Хорошо еще, сержант не заметил. А может, заметил, да промолчал? У этого ведь никогда не узнаешь, что у пего на уме».
Теперь уже он внимательно следил за всем происходящим вокруг. Он пропустил команду вовсе не. потому, что опять, как и все последние дни, ломал голову, не зная, как быть. На этот раз действительно просто задремал, даже глаза закрыл.
Всю эту неделю он почти не спал по ночам. Часами лежал на койке не в силах заснуть, а когда сон все- таки одолевал, сразу же наваливались кошмары — то он тонул, то сгорал заживо или падал в пропасть. Утром он всякий раз чувствовал страшную усталость и разбитость, а потом весь день слипались глаза и не было сил устоять против сонливости.
А тут такая тихая, спокойная ночная прохлада, размеренный ритм марша, неудивительно, что и задремал. Сейчас вон даже шею больно, так мышцы затекли. Вспоминая события последних дней, он подумал, что, кажется, все больше заражается болезнью, за которую все время высмеивал Адамчика, — способностью любой пустяк превратить в неразрешимую проблему, чуть ли не в катастрофу. А ведь ему-то это было вовсе не свойственно. Надо о будущем думать. Осталось всего каких-то одиннадцать дней до выпуска. Одиннадцать дней, и все будет кончено. Прощай, ненавистный остров, впереди большая дорога, и делай, что хочешь.
Останется позади учебный центр, а с ним улетят в прошлое, канут в пропасть и гнетущее настроение, и сомнения. Все улетит прочь. И до этого желанного мгновения всего лишь одиннадцать дней. Стоит ли рисковать всем этим? Надо быть круглым дураком, чтобы в такое время позволить чему-то стать на пути к желанному выпуску. Тем более, что даже толком не знаешь причины этого…
