— Это — моя жизнь…
— И я должен дорожить ею, как своей жизнью…
— И я должен дорожить ею, как своей жизнью…
— Громче, мерзавцы! Шепчете, как баба на исповеди!
— И я должен дорожить ею, как своей жизнью, — орал взвод.
— Не слышу! Ни черта не слышу! Ну-ка, еще раз!
— И я должен, — солдаты вопили что есть мочи, — дорожить ею, как своей жизнью…
Молитва о винтовке продолжалась. Магвайр выкрикивал фразу за фразой, и взвод, вопя во всю мощь своих глоток, повторял за ним. У многих уже сорвался голос, они хрипели и шипели, но открывали рот во всю ширь, старались, как могли.
Когда молитва была закончена, штаб-сержант приказал поставить винтовки на место и всем снова стать вдоль коек.
— Приготовиться к посадке, — крикнул он. И затем через несколько секунд: — Ложись!
Взвод мгновенно попрыгал по койкам. Те, кто спал наверху, прыгали с разбегу. Упав на постель, лежали не шевелясь. Только слышно было, как еще ныли пружинные сетки.
— Ну, нет, червяки. Так дело не пойдет, Слишком лениво. А ну… подъем. Всем стать у коек… Приготовиться к посадке… Ложись!
И вновь новобранцы, как подстегнутые, ринулись по койкам. Легли, затаились. Но сержант снова был недоволен. Шесть раз прыгали солдаты в постель, и шесть раз Магвайр возвращал их в строй:
— Кому говорят, быстрее! Вот же ленивая скотина! Быстрее!
Только на седьмой раз он решил, что необходимая быстрота достигнута, и прекратил тренировку. Солдаты, потные, с бешено колотящимися сердцами, молча лежали под одеялами, стараясь сдержать рвущееся из легких дыхание. Магвайр медленно прошелся по проходу, осмотрел лежащих, помедлил еще немного, потом кивком приказал Мидберри выключить в кубрике свет.
— Эй, вы, там, — крикнул он в темноту. — Запомните! Если какая-нибудь скотина вздумает открыть пасть — весь взвод будет до утра физподготовкой заниматься.
Помолчав еще с минуту, он круто повернулся и вышел из кубрика. Следом вышел Мидберри. Дверь несколько раз качнулась на петлях и затихла.
Некоторое время в кубрике еще царила мертвая тишина. Потом кто-то тихонько кашлянул. В другом конце послышался приглушенный вздох. Где-то заворочались, послышался скрип пружин.
— У-гу-гу… — кто-то из солдат начал тихонько подвывать на алабамский манер. — У-гу-гу… Эта дяденька, — затянул ломаный голос, — очень плоха-а-я. Эта дяденька — па-а-аршивая задни-и-ца…
— Да уж, паскуда порядочная, — поддержал другой голос из темноты. — Такая мразь, что и клейма ставить негде…
— Ма-а-агвайра… Ма-а-агвайра… — тянул первый голос. — У-гу-гу… У-гу-гу…
Раздался смех, потом опять воцарилась тишина.
— Послушай-ка, Уэйт…
— Кто это?
— Это я — Рыжий.
— Чего тебе?
— Правда, он ненормальный?
— Кто?
— Да Магвайр.
— Откуда я знаю?
— Так ведь он вон что вытворяет. Он ведь садист, правда?
— Да брось ты, Рыжий. Это у него просто работа такая.
— Не знаю. — Адамчик смотрел вверх, угадывая в темноте проступавшие сквозь матрас контуры тела Уэйта, — Мне кажется, у него не все дома.
— Ты только не делай из этого проблемы. Человек делает свою работу. Вот и все. Что тут особенного.
Адамчик не ответил. Он лежал, думая о том, что очень хотел бы верить Уэйту, считающему, что сержант вовсе не садист и тем более не сумасшедший. Хотел бы, да не мог. Может быть, Уэйт сам устроен по-другому? Не так, как он. Все ведь может быть. Сам же он воспитан в ином плане. Семья, церковь и отец Матузек учили его совсем по-другому, требовали, чтобы он умел отличать добро от зла. И сейчас ему было совершенно ясно, что сержант Магвайр был олицетворением зла.
Он припомнил слова из катехизиса о том, что человеческое тело — это всего лишь сосуд для души, сосуд для доброго духа и уже только за это достойно всяческого уважения. Магвайр же своими поступками осквернял это убеждение. Он обращался с людьми хуже, чем со скотиной. Или эта дурацкая молитва о винтовке… Как он смеет превращать святое таинство молитвы в какое-то посмешище! Неожиданно ему пришла в голову мысль: а исповедуется ли Магвайр кому-нибудь в том, как он обращается с новобранцами, что вытворяет в казарме. Да какая там исповедь! Смешно даже говорить. Он и в церковь-то, наверно, никогда не ходит. Какая может быть церковь для такого дикого зверя! Настоящее чудовище! Сам зверь и на других смотрит, как на животных.
Думая о Магвайре, Адамчик вдруг улыбнулся — ему показалась совершенно нелепой мысль о том, что у штаб-сержанта могут быть товарищи, друзья. Или тем более семья. Этот Магвайр скорее всего так и родился сержантом-инструктором. И всю жизнь только и занимается тем, что измывается над новобранцами в учебном центре, высмеивает их и все то, во что они верят, что свято и дорого для них.
Уэйт вдруг перегнулся через край койки, поглядел вниз:
— Ты спишь? — спросил он Адамчика.
— Нет. — Адамчик поднял лицо, поглядел туда, откуда доносился шепот. Лицо Уэйта казалось далеким мутно-белым пятном.
— Хочу спросить тебя, Рыжий. Ты что, действительно все это всерьез принимаешь? Зря ты это. Ей-богу, зря. И эту твою кличку — Двойное дерьмо тоже не принимай близко к сердцу. Тут так принято. Обычай такой. У сержантов. Он же просто старается показать нам, какой он строгий. Вот и измывается поначалу.
— Откуда ты это знаешь?
— Да мой старший брат служил в морской пехоте. В резерве был. У этих инструкторов такой закон — измываться над молодыми. Они со всеми так, не только с тобой или с кем еще.
— Может, и так. Не знаю.
Уэйт повернулся на бок, подбил поудобнее подушку, закрыл глаза. Через минуту он уже спал.
Адамчик слышал, как в кубрике похрапывали спящие, видел, что Уэйт наверху тоже уже успокоился, но сам уснуть никак не мог. «Все уже спят давным-давно, — думал он, — а я все мучаюсь. Надо тоже спать». Он убеждал себя, и в то же время старался отогнать сон, снова и снова возвращаясь мыслями к событиям дня. Эти крики, брань, оскорбления и расправы буквально выбили его из колеи. Надо было собраться с мыслями, сообразить, что к чему. Для этого, казалось ему, необходимо припомнить все, что было, увидеть, в чем же он ошибся, где сделал ложный шаг. И почему все-таки все шло не так, как следовало бы? Его наставник — отец Матузек всегда учил его перед сном вспомнить прошедший день и обязательно подумать о совершенных ошибках. Это нужно, говорил он, прежде всего для того, чтобы избежать плотского греха в постели. И Адамчик привык делать это.
Он снова подумал о шутовской молитве, придуманной Магвайром. Может быть, не стоило тогда молчать? Выступить против. Ведь надо же бороться за свои убеждения. Так его всегда учили. Да он и сам в это верил. Адамчик считал себя человеком, уровень которого был выше уровня среднего парня. Он был добропорядочным гражданином и добрым католиком. Ему даже доверяли в церковной общине прислуживать у алтаря, и он очень гордился этим, считая, что искренняя вера как-то выделяет человека из окружающих, особенно в среде приходской молодежи. А вот здесь у него не хватило храбрости выступить против Магвайра и всего устроенного им святотатства. Но что он, собственно, мог сделать? Новобранец ведь обязан повиноваться своему сержанту-инструктору. Даже уважать его, каким бы он ни был человеком. Таков служебный долг, святая обязанность солдата. Что сказали бы родители и дядя Том, особенно дядя Том, если бы его в первый же день отправили из учебного центра назад домой за то, что он отказался подчиниться
