Ты живешь в доме, в котором выросла, но...
– Но с мужем из совершенно другого мира? Ох, Тед, ну что ты, в самом деле! Я встречаюсь с самыми удивительными людьми. С людьми моего круга и со всеми этими финансистами, политиками, художниками, писателями и чудаками, которых так тянет к Майклу.
– Вот список, от которого многих стошнило бы.
– Ну, в моем описании он, может, и выглядит жутковато, но, правда же, мне так повезло. Если честно, особым умом я не блещу, а Майкл такой замечательный муж. Я к тому, что жаловаться в моем положении непристойно. Попросту непристойно.
Я позволил ей налить мне еще чашку чая.
– Я же не говорю, – продолжала она, – что не расстраиваюсь, когда газеты пишут о нем ужасные вещи. Сравнивают его, к примеру, с этим кошмарным Бобом Максвеллом.[165] Называют корпоративным налетчиком, финансовым пиратом и пожирателем компаний. Если бы они знали, Тед! Они ведь не видели его слез, когда ему приходилось увольнять людей.
Хейг тоже орошал слезами списки потерь, подумал я. Что никогда не мешало ему бросать людей в атаку, верно?
– Он заботлив, Тед. Он порядочен. Я так горжусь им. И мальчики им гордятся.
– Ну это-то понятно. Я и сам им горжусь, уж если на то пошло.
– Я хочу сказать, Тед, разве это так мало – быть просто матерью и женой? Если под конец жизни ты можешь сказать, что главным твоим достижением была семья, это же не значит, что ты потерпела неудачу. Не каждому дано быть творцом вроде тебя и Майкла.
Ага, подумал я, стало быть, Энн уж добралась до этой стадии.
– Я, может быть, и не сочинила «Кольца нибелунга»,[166] не основала «ИХТ»,[167] но я вырастила четырех детей.
Вырастила – с помощью целой орды горничных, мамок, нянек и прочей наемной рабочей силы, которой хватило бы на школу-интернат средних размеров.
– Моя бесценнейшая из бесценных старинных подруг, – начал я и, возможно, даже погладил ее по ладони. – Прежде всего, признай, что на самом-то деле ты и помимо этого делаешь многое. Не думаю, что существует комитет, фонд или благотворительное общество, в котором ты не состоишь членом правления. Люди могут посмеиваться над «леди Щедростью», но то, что ты делаешь, делать необходимо – и делается, и не могло бы делаться без тебя.
– Спасибо тебе за эти слова, Тед. Знаешь, должна признаться, иногда начинает казаться, что тебя недооценивают. В последние годы в благотворительных и школьных комитетах появились такие ужасные типы. Злобные, капризные, глумливые. Они думают, что мне только и следует улыбаться да кивать, как королеве. А стоит мне что-нибудь предложить, они меня высмеивают, как будто все, что от меня требуется, – это позволить ставить мое имя в начале письма и носить большую шляпу.
Я слишком хорошо представлял себе эти сборища. Ничтожества в рыжих веснушках, дымчатых очках, дешевых костюмах, кольцах с печатками и кожаных мокасинах, измученные бритвенными порезами и синдромом кишечной колики, импортеры корейских стригущих машинок и управляющие тренировочными площадками для гольфа, заполонившие ныне все правления, комитеты и магистратуры страны, – что способны они увидеть в этой леди Понсонби-Смити-Твистлетон-Тра-ля-ля?[168] Консерваторы, либералы или лейбористы, все они считают ее никчемным посмешищем.
Представляю себе, как Энни радостно предлагает:
– Разве не интересно было бы попросить герцогиню Кентскую открыть в колонии для малолетних новый туалетный комплекс?
Обмен насмешливыми взглядами, головы неверяще покачиваются, осыпая перхотью листки с повесткой дня.
– При всем уважении к леди председательнице, это было бы в высшей степени неуместно, – произносит некий подрядчик административного строительства, подразумевая, собственно: «Ладно, пташка, мы подумаем, спасибо. Ты просто закрой свой классный ротик и подпиши гребаный чек».
Бедняжка, все ее преступление в том, что она старается быть любезной.
– То, что ты делаешь, – сказал я, – невозможно не оценить. Господи боже, да взять хоть твою семью! Я предпочел бы иметь четверку замечательных, готовых принести пользу человечеству сыновей, чем четверку слабеньких стихотворений, покрывающихся плесенью в «Оксфордской антологии современной поэзии».
– Но у тебя ведь тоже есть дети.
– Это у Элен они есть. Я – олицетворение Дурного Влияния. Мне кажется, своих крестных детей я знаю лучше, чем Романа и Леонору.
– Тед, разве можно так говорить. Я уверена, ты чудесный отец, достаточно посмотреть, как ты ведешь себя с Дэви. Ты обращаешься с ним как с равным.
– Это я из тщеславия. Мне следовало бы обращаться с ним как со старшим.
– Ах, милый, я понимаю, о чем ты. Он тебя не очень донимает?
– Господь всемогущий, что ты! Сколько я представляю, школьные характеристики у этого мальчика будут почище, чем у святой Агнессы.[169]
– Теперь ты понимаешь, почему я сказала тебе, что тревожусь за него? Понимаешь, что это вовсе не истерика? Ему приходится очень трудно. Вырасти словно бы в тени такого мальчика, как Саймон. Я временами... а, вот и он!
Показался Дэвид, помахивающий набитой книгами сумкой.
– О чем это вы тут беседуете?
– О характерных отличиях десятилетнего «Макаллана» от восемнадцатилетнего. Я объяснил твоей маме, что десятилетний хоть и дешевле, да лучше.
– Совершенно с вами согласен, – сказал Дэвид. Нахаленок.
По пути к парковке я спросил у него, что он взял в библиотеке.
– Да так, книги.
Мне, впрочем, удалось, когда он забрасывал сумку на заднее сиденье «рендровера», углядеть одно из названий.
Название было такое: «Стаунтон. Анатомия лошадей». Опля.
На этом мой доклад касательно леди Энн временно завершается, хоть я был бы не прочь порасспросить ее о том, что означают слова «в тени такого мальчика, как Саймон».
Эта фраза недостойна тебя в каждой ее частности. Полагаю, я должен почувствовать себя польщенным картиной, которую рисует твое воображение: Патриция, позволяющая мне «увиваться вокруг» нее. Или тебе представляется, что я способен пасть на нее этаким орлом и изнасиловать? Хотя в ее случае правильнее сказать – встать на цыпочки и изнасиловать.
В том, что она «специфична», я нисколько не сомневаюсь. А о ком, черт подери, нельзя сказать того же самого? От использования слова «специфичный» всего один шажок до завершения телефонного разговора фразой «люблю тебя» вместо более привычных и желательных «пока» или «ну и иди в жопу».
Как бы то ни было, твои предостережения излишни, поскольку это она увивается вокруг меня.
После второго завтрака она отыскала меня в гамаке – я отдыхал в нем с «Телеграф» и стаканчиком обычного.
– Сыграем в крокет, Тед?
– Ну, – откладывая газету, ответил я, – воротца я вижу ясно, но где же шары и молотки? Или мы будем использовать ежей и фламинго?
– Все вон в той хижине, – сказала она, указывая на симулякрум виллы «Ротонда». Хижина, это ж надо.
В крокет я играю довольно прилично. Не знаю уж почему, в любой другой игре я не более чем обуза. Вчера вот играл с Саймоном в теннис: от мальчишки только и требовалось, что важно стоять в середине
