объяснялось очень просто.
– Вы близнецы, – ухитрился прокаркать я.
– Это точно, – сказал левый.
– Кто из вас кто?
– Он Эдвард, а он Джеймс, – одновременно прочирикали оба, что, естественно, ничего не объяснило.
– Может, вам стоит какие-нибудь бляхи носить, что ли, – с буквами, которые позволят вас различать, – предложил я.
– Ха-ха! Мы любим, когда нас путают.
Я некоторое время приглядывался к ним.
– Ты Джеймс, – постановил я, указав пальцем на левого.
– Откуда вы знаете? – разочарованно спросили они.
– Ха-ха! Знаю, и все.
– Нет, правда, скажите.
– Ладно, – ответил я. – Ты дышишь не так театрально, как Эдвард, а между тем мне известно, что у Эдварда астма.
Они обменялись полными упрека взглядами. Джеймс попытался подделаться под отрывистое дыхание Эдварда. Но я знаю, что смогу теперь отличить одного от другого, поскольку, приглядевшись как следует, заметил, что грудь у Эдварда несколько шире, чем у Джеймса, а плечи попрямее.
– Тебе ведь в прошлом году туго пришлось, а? – спросил я.
Эдвард с великой гордостью ответил:
– Саймон думал, что мне конец. Говорит, выглядел я совсем плохо. Синий был, как новорожденный поросенок.
– Но все же как-то выкрутился?
Эдвард и Джеймс переглянулись.
– Мама говорит, мы не должны об этом рассказывать.
– Ну и ладно, – сказал я. – Кстати, меня зовут Оливером.
– Это мы знаем. Здравствуйте.
– Здравствуйте, – столь же церемонно ответил я.
– Хотите услышать хорошую шутку? – спросил Джеймс.
– Всегда готов услышать хорошую шутку.
Он величаво откашлялся, словно собираясь прочесть наизусть «Балладу о Востоке и Западе».[196]
– Дзынь-дзынь.
– Слушаю.
– Позовите к телефону вашего босса.
Я возносил безмолвные мольбы, чтобы это не оказалось одной из тех утомительных нешуток, с которыми дети, сами их толком не понимая, лезут к взрослым.
– Босс ушел по цехам.
– Тьфу! – восторженно взвизгнули оба. – Сам ты поц и хам!
Как приятно встретить наконец в Суэффорде людей, стоящих на одном с тобой уровне развития.
– Ну ладно, а теперь топайте, мне надо одеться. Который час, не знаете, случаем?
– Двадцать пять десятого, – хором ответили они.
– Кто-нибудь еще завтракает?
– Все ушли на конюшню. А нас не взяли, у Эдварда от лошадей из носу течет.
– На конюшню?
– Приходил мистер Табби, сказал, что Сирени намного лучше.
Оп-она! Я накинул одежды и поскакал к конюшням. Конни Коновал усаживался в свою «вольво». На сей раз вельветовые штаны его были тускло-зелеными, – по-моему, этот цвет ему не идет. Саймон, Дэви, Майкл, Энн, Патриция, Ребекка, Тед и Клиффорды – здесь были все.
– Если что-то изменится, дайте мне знать. По правде сказать, это самое... – он тряхнул каштановыми локонами, – выздоровления я видел и прежде, но такого быстрого – никогда.
Мы смотрели, как удаляется его машина. Наконец Майкл повернулся к конуре – или как она называется – Сирени, где стоял, поглаживая кобылу, Саймон. На мой невежественный взгляд, глаза у нее были такие ясные, а шкура такая лоснистая, что лучшего и желать не приходится. Дэвид скромно переминался на заднем плане, чертил что-то в пыли носком башмака. Клиффорды, Ребекка и Патриция не сводили с него глаз.
– Нуте-с, и что все мы тут делаем? – поинтересовался Майкл. Он хлопнул в ладоши. – Это кобыла, а не Мона, черт ее подери, Лиза. Пошли в дом. Может, продолжим, Тед, а?
Майкл с Тедом удалились. Саймон похлопал Сирень по спине и отправился беседовать с конюхом Табби. Я, собравшись с духом, перехватил Дэвида – к вящему гневу всех прочих.
– Ладно, – весело сказал я, – Бог милостив. Я не привез с собой ничего черного. Если бы дело дошло до похорон, вид у меня был бы до ужаса праздничный.
К нам подвалила Энни:
– Ну что, есть на сегодня какие-нибудь планы, Оливер?
– Ну-у... – протянул я.
– Хотите, еще раз покатаемся по озеру? – предложил, округлив прелестные глазки, Дэви.
Энни его предложение не понравилось.
– Похоже, дождь собирается, – сказала она, озирая безоблачные небеса. – Во всяком случае, так говорят. Сегодня-завтра. Может, съездите в город? Кино посмотрите или еще что-нибудь?
Намек понял. Энни хотела, чтобы дитя ее находилось в безопасной городской обстановке, а не торчало здесь на лужайке, возлагая на гостей руки, точно Бернадетта[197] на празднике.
– Недурственная мысль, – сказал я.
Так или иначе, я все равно собирался порасспросить Дэви о лошади. Что он сделал – стиснул руками ее бока, сунул в ухо хрустальный шар... что?
– Ну ладно.
Особого энтузиазма Дэви не проявил, но готовность выказал. Выходит, теперь мой черед. С Ребеккой, насколько я знаю, и так все в порядке, Патриция пребывает в раздерганном состоянии потому, что ей изменил этот ее Рибак, а Кларе просто-напросто нужно выправить косоглазие да зубы сдвинуть назад. С такой-то ерундой я и сам бы управился. Никаких сомнений ни у меня, ни, надеюсь, у Дэви не осталось: первым делом Матушкина грудная жаба.
А, черт... вся водочка вышла. Придется прокрасться вниз за бутылкой...
...Так-то оно лучше. Гораздо лучше. Никто меня не увидел, полная фляжка «Столичной» – вот она, теперь можно и сосредоточиться. На чем я остановился? Матушка с Дэви получили увольнительную? Есть о чем рассказать.
Мы завернули за угол, туда, где стоял мой «cааб».
– Что у них там идет?
– Идет?
– В кино, пустая твоя голова.
– А... – Он пнул ногой камень. – Да какая разница?
Вопросы я начал задавать, как только машина свернула с подъездной дорожки.
– Итак, Дэви. Дорогой ты мой. Я должен знать все.
Он с улыбкой взглянул на меня. Ошеломительное желание обвести языком эти губы, раздвинуть их, проникнуть внутрь грозило лишить меня всякого разумения. Ужасно. Просто ужасно. Я в последние дни напоминаю сам себе Исава женского пола. Дай мне человека косматого, а не гладкого,[198] таков мой восторженный вопль. Дэви несомненно владеет силой. И Матушка понимает, что ей следует быть очень, очень осторожной.
– Послушай, – сказал я. – Настало время Присциллы Правды и неразлучных подружек Исидоры
